Дева гор

Эйки стало страшно: а вдруг, подарив йалнур, неведомый суженый увезет ее от отца и Нэкэ? Вскочив с лавки, она уткнулась лицом в ее юбку:

— Я больше отсюда не уйду никуда. Я очень по тебе соскучилась!

Нэкэ рассмеялась:

— Ты по дому соскучилась. Не зря ведь говорят: «Дым родного очага слаще ладана»!

Да. Так и есть. Отчий дом не заменят ни шумные улицы большого города, ни бескрайняя степь с клонящимся по ветру ковылем, ни далекое, похожее на опрокинутое небо, море…

По пути к священной роще Нэкэ учила:

— С дороги не сходи, чтобы на проклятые ягоды ненароком не наступить.

— Проклятые ягоды?

— Они из крови Златокудрого выросли, перемазаться ими — не к добру. А их тут полно, с прошлой осени остались, перезимовали под снегом и хоть бы что… Поняла?

— Поняла.

— А как придем к роще, прижмешь сорон ко лбу и попросишь: «Будь к нам милостива, Белоликая!» Привяжешь к ветке и помолишься, чтобы Она отвела от тебя беды, несчастья и дыханье белого змея…

Эйки притихла: о белом змее, обрушивающем с гор льды и камни, вслух старались не упоминать.

— И еще запомни, пташка моя: в лесу шуметь нельзя. В святом месте — тем более. Негоже тревожить покой тех, кто видел Белоликую и Златокудрого…

Всю дорогу Эйки молчала, обдумывая ее слова, а перед глазами стояло запрокинутое лицо юного бога с устремленными в черное небо глазами. Она не рассказала Нэкэ о нем. О нем и своих слезах, что порой наворачивались снова, стоило вспомнить распростертое у ног богини неподвижное тело…

В роще было тихо, только листва шепталась о чем-то с ветром, и сведущим людям дано было слышать в ее шепоте воспоминания о давно прошедшем и пророчества о будущем. В Дагнабе свято верили в это.

Нэкэ разложила вокруг могучего древа лепешки, шепча что-то. Так же тихо и Эйки прошептала:

— Будь милостива к нам, Белоликая! Убереги от болезней, бед и дыханья белого змея…

Потом они пошли к пещерам отшельников. Вид черных провалов, где запросто могли спрятаться чудища, пугал и завораживал.

— Нэкэ, а отшельники не боятся, что их дахпи съедят?

— Нет там никаких дахпи.

— А где они?

— Далеко.

— Далеко-далеко?

— Да.

— Они сюда не придут?

— Нет.

И все равно было жутковато. Эйки думала: отшельники смелые, если не боятся жить там все лето. Вот бы увидеть хотя бы одного! Но они никогда не показывались. Зато прилетали мамины птицы, и к обиталищам святых старцев и стариц они всегда приходили в окружении крылатых спутниц.

— Нэкэ, отшельники нас видят? — спрашивала Эйки всякий раз, подходя к пещерам.

— До нас ли им, глупенькая!

Но однажды высокий худой мужчина с ястребиным носом встретил их там, и Нэкэ торопливо пригнула ей голову, а когда отшельник, не говоря ни слова, удалился, подалась назад, испуганно бормоча: «Неспроста это. Ох, неспроста…»

В селении она никому о случившемся не сказала и в следующий раз пошла к пещерам одна, а вернулась запыхавшаяся, со сбившимся платком: святой старец снова встретил ее у пещеры и даже заговорил, наказав без девочки не приходить. Ослушаться Нэкэ не посмела, однако, явившись с Эйки в условленное время, увидела не его, а отшельницу — костлявую, с бритой головой и до того бледным лицом, что оно казалось прозрачным. От взгляда ее Эйки стало зябко, а от слов: «Сними с нее одежду, женщина, и отойди» — страшно. Раздевая девочку, Нэкэ случайно коснулась амулета, и отшельница воздела руку в предостерегающем жесте:

— Это не трогай. Оставь.

Оглядев голенькое тельце со всех сторон, ощупала голову, велела открыть рот. Закончив осмотр, обернулась к Нэкэ:

— Ты ее мать?

— Нет, досточтимая… Ее мать… ушла…

— Ушла?

— Ушла этой весной и никто не знает, куда…

— Как это возможно?

— Досточтимая, она нездешняя… С побережья…

— А отец?

— Он углежог. Эйки у него одна.

— Эйки?

— Так ее назвала мать, досточтимая…

— Передай отцу, чтобы хорошенько присматривал за ней.

Нэкэ прошептала:

— Да, досточтимая…

По пути домой Эйки донимала Нэкэ расспросами:

— А почему она лысая? На празднике в городе я лысых жриц не видела…

— У них были… эти… слово позабыла, уж больно мудреное, сейчас и не вспомню. Жрицы свои волосы бреют, а надевают чужие.

— Как это?

— Как шапку.

— А с кого они эти волосы снимают?

Нэкэ засмеялась, но смех был невеселый, а после Эйки застала ее рассыпающей перед курицей зерна на белой холстине. Так делали, если хотели узнать ответ на какой-нибудь вопрос: склюет курица зерна — задуманное исполнится, не склюет — значит, нет. Девочка не знала, какой вопрос задала Нэкэ. Видела только, что ответ опечалил ее.

Осенью, когда пещеры пустели одна за другой — отшельники возвращались в храмы, — к дому Мэкчира пришли три жрицы с худыми бледными лицами. Но Мэкчир стал еще бледнее, услышав, зачем они явились. За кем…

— Твоя дочь отмечена милостью Белоликой.

Жрицы не просили его отпустить дочь. Они пришли забрать то, что принадлежало им. Мэкчир не вымолвил ни слова, лишь мял в руках шапку, а рядом, прижав ко рту уголок платка, беззвучно плакала Нэкэ. Эйки вцепилась в ее юбку:

— Я не пойду. Не хочу.

Та судорожно прижала ее к себе, бормоча: «Пойдешь с ними, пташка моя, — не оборачивайся… На что обернешься — то потеряешь…»

Высокая жрица, подойдя к девочке, коснулась ее лба. Огромные глаза на изможденном лице затягивали в себя, точно омуты. В ушах послышался шум, похожий на шорох прибоя, тело стало словно бы чужим, и, как во сне, побрела она за ними. Как во сне…

3

Жрицы шли гуськом, высоко неся бритые головы. Эйки семенила следом. Встречные крестьяне почтительно кланялись и возобновляли путь лишь тогда, когда три высокие фигуры и одна маленькая удалялись от них. Эйки запомнила высохшего старика в ветхой шубейке, который подслеповато вглядывался в них слезящимися глазами, а поняв, кто перед ним, торопливо согнулся в поклоне и вытащил из-за пазухи лепешку. Старшая жрица не сразу протянула ему чашу для подаяния, но он терпеливо ждал.

Позже, сев передохнуть, жрицы отдали эту лепешку Эйки. Отойдя, она разломила ее пополам и положила половину на землю, как делала Нэкэ в священной роще: «Будь милостива к нему, Белоликая! Он отдал свою еду нам, а сам остался голодный… Сделай так, чтобы там, куда он придет, его накормили досыта… И сегодня, и завтра, и всегда…» Слуха коснулся шум крыльев, — прилетела одна из маминых птиц. Эйки стала бросать крылатой гостье крошки. Птица села на землю и начала клевать. За спиной раздался шорох: жрицы стояли, глядя на нее.

В пути они часто останавливались у священных камней, а особенно долгие моления устраивали ночью: «Великая Всеблагая наша Мать! Ты — свет! Ты — жизнь! Не отвращай лица своего от детей своих, благослови нас на служение Тебе… Великая Всеблагая наша Мать! Уповаем на милость Твою, Вседержительница!»

Отмолясь, укладывались спать вокруг Эйки, а она, прислушиваясь к их мерному дыханию, глядела на созвездие Йалнур и шептала: «Та кама амаки! Та кама амаки!» Раскинутые над миром крылья были похожи на мамин амулет, и казалось, что звезды слышат ее. И мама слышит…

Просыпались рано и сразу пускались в путь. Солнце уже не палило жарко, но светило по-прежнему щедро. Все вокруг дышало покоем, но не было покоя в душе Эйки: мамины птицы больше не показывались, а судя по заметно возросшему нетерпению жриц, путешествие близилось к концу. Дорога стала многолюднее, и пыль, поднятая ногами путников и их животных, постоянно висела над ней. Поначалу Эйки старательно всматривалась во встречных в надежде увидеть знакомых по каравану; больше всего хотелось увидеть Прорву, но очень скоро она поняла бесполезность этого занятия — мулов стало слишком много.

А потом показалась обитель, подобная ослепительно-белому цветку, расцветшему посреди залитой солнцем долины на возвышенности, окруженной рукотворным рвом, наполненным водой, отведенной из реки, которую образовывали слившиеся воедино ручьи и речушки, сбегавшие с гор. Через ров был перекинут мост — поодиночке или группами шли и ползли по нему на коленях миряне, но самым отрадным для обитательниц мадана звуком был топот копыт мулов и ослов, нагруженных дарами. Широкие каменные ступени, ведущие в обитель, рассчитаны были именно на них, а на входе привратницы вешали им на шеи веревочки, завязанные узлом счастья, что служило защитой от бед в течение года. Затем, как считалось, действие оберега ослабевало, и его следовало обновить. То же относилось и к амулетам, предназначенным для людей, а посему сутолока у внешних ворот всегда царила неимоверная, лишь возвышающийся над суетной толпой белоснежный храм хранил невозмутимое величие.