Время и боги: рассказы

— Хорошо ли, — заметила она, — когда что-то будит в нас чересчур много воспоминаний?

— Это все, что у меня осталось, — ответил молодой человек, подавшись вперед и вслушиваясь в доносящиеся из приемника звуки. Какое-то время он молчал, потом снова стал вслух перебирать воспоминания, которые вызвал в нем прилетевший из Варшавы голос. Он говорил о плетеных оградах овечьих загонов, о стрижах, что с недоступной словам грацией проносятся по вечерам над сутулыми крышами старых деревень, об огромных соцветиях коровяка, поднимающиеся выше самой высокой травы и о множестве других вещей, которые, как ему казалось, предал этот голос — голос, без которого они утратили все свое очарование; так наутро бесследно исчезает мельком замеченный вечером лагерь каких-нибудь таинственных скитальцев. Именно так обстоит дело со всякой тайной, с любым волшебством: оно исчезает и появляется совершенно неожиданно, когда само пожелает; в дни, когда у Брока была Роза, холмы и луга казались ему напоенными магией, когда же девушка исчезла, все окружающее тотчас лишилось всякого налета волшебства. Некая колдовская сила оставалась только в ее голосе; эта сила продолжала манить юношу, словно прикосновением волшебной палочки пробуждая воспоминания.

А миссис Меддип все ломала голову, как бы помочь Броку. Она и сама когда-то была молода и видела, как приходит в холмы задумчивая весна и как с каждой распустившейся в лесу фиалкой приближается звонкое лето. Ни одно стихотворение нельзя перевести на другой язык с точностью до запятой, и точно так же жизнь одного человека не повторяет жизнь другого, однако после вынужденных поправок на непривычные обороты и строй фраз, стихи все же перелетают из страны в страну; поэтому — опять же с поправкой на многочисленные мелкие подробности и детали — история Брока была не так уж непохожа на ту идиллию, которую знала когда-то миссис Меддип. Вот почему она жалела его больше, чем он был в состоянии предположить, сочувствуя ему по причинам, о которых он не мог догадаться.

Песня о доме, милом английском доме продолжала лететь к ним из Варшавы, неся с собой забытые весны. И как только отзвучали последнее слово и последний такт, от дверей донесся звон дверного колокольчика, и миссис Меддип тотчас вскочила. Она готова была отдать молодому человеку все свое сочувствие, но сейчас ее призывали дела: прибыл новый жилец, с которого миссис Меддип запросила самую высокую арендную плату, о чем юный Брок и не подозревал (она сделала это просто в качестве основания для дальнейшего торга, однако совершенно неожиданно ее предложение было принято без возражений). Вот почему она так быстро вышла из комнаты, оставив Брока с напряженным вниманием вслушиваться в речь польского диктора, из которой он понимал только два слова — «Роза» и «Тибетская». И несколько раз ему подумалось, что последние слова, которые он сказал девушке, были произнесены, пожалуй, чересчур поспешно, но эти мысли сверкнули у него в голове, как яркие искры в кромешном мраке, и ничего не осветили. Молодой человек так и не понял, что на самом деле его обида была направлена против Известности, а не против Розы. Слава подхватила ее, словно вихрь, и унесла в далекую Варшаву и, кто знает, в какие другие, еще более отдаленные места.

Тем временем диктор перестал говорить по-польски, и Брок снова услышал дорогой голос, узнав его по первой же ноте, донесшейся до него через бесконечные мили радиоэфира. Потом какие-то голоса раздались в коридоре и, повинуясь непонятному порыву, который впоследствии он и сам не мог объяснить, Брок торопливо выключил приемник и напряг слух, но голоса уже стихли, словно все необходимое и важное было уже сказано, и он услышал только мерный шум волн. Их могучий ритм баюкал молодого человека, как когда-то баюкали его холмы, чьи голоса столь безмерно далеки от наших суетных забот и волнений, и юноша сидел неподвижно, пока его не вернул к нашей мимолетной, постоянно меняющейся действительности раздавшийся в коридоре подле его двери голос миссис Меддип, которая сказала кому-то весьма решительным тоном:

— У меня тут живет один человек, с которым, как мне кажется, вам непременно нужно увидеться!

И прежде чем Брок успел удивиться, миссис Меддип отворила дверь с торжествующим видом хозяйки пансиона, наконец-то заполучившей такого жильца, какому позавидовали бы не только все ее конкурентки, но и владельцы крупных отелей, и кроме этого в ее улыбке было нечто большее, но что — юноша не успел разобрать, потому что в комнату вошла Роза.

— Привет, Билл, — сказала она.

— Но ведь ты только что пела в Варшаве! — воскликнул молодой человек.

— Я устала от песен, — сказала Роза, — и решила вернуться.

— Но ведь ты поешь в Варшаве сейчас, — горячо возразил юноша.

— Сейчас? — Она улыбнулась, и миссис Меддип, которая стояла и молча слушала, тоже слегка улыбнулась уголками глаз.

— Вот послушай, — не успокаивался Брок, и с этими словами он снова включил приемник, и из динамика тотчас донесся нежный, как флейта, голос, исполненный такого же волшебного очарования, каким полнится для каждого, кто ее услышит, песнь первого дрозда, который в начале апреля — ранним английским утром, перед самым рассветом, — будит звонкое птичье многоголосье.

— Ах, это просто фонограф, — сказала Роза.

— Что-что? — не понял Брок, потому что вместо «патефон» Роза сказала «фонограф», как говорили в заграничных концерт-холлах.

— Запись. Патефонная пластинка, — пояснила она. — Но я устала от всех этих вещей.

— И ты вернулась? — спросил Брок.

— Разве ты не видишь? — рассмеялась Роза. — Вот же я, смотри!..

И миссис Меддип потихоньку отступила в коридор — правда, не настолько далеко, чтобы ничего не слышать (ожидать подобного от хозяйки пансиона было бы, пожалуй, чересчур), но, по крайней мере, юноша и девушка больше не могли ее видеть.

Новая история Белоснежки

Перевод В. Гришечкина

Многие, разумеется, помнят, что после своего бракосочетания лорд и леди Клинк (для его светлости, кстати, это был второй брак) нередко устраивали в особняке на Гросвенор-сквер* пышные приемы и праздники. Считалось, что бесчисленные вечеринки должны развлекать дочь лорда от первого брака Бланш, однако девочка ложилась гораздо раньше, чем они начинались, поэтому нашлись злые языки, объяснявшие неумеренное увлечение леди Клинк суаре и балами ее легкомыслием — или же извращенным стремлением поглумиться над налогами, которые так характерны для нашей страны. Едва ли стоит напоминать читателю об этих шумных празднествах, кульминацией которых стал грандиозный прием в честь первого выхода в свет Бланш Клинк — событие, которое в обозримом будущем вряд ли будет забыто как в силу гостеприимства леди Клинк, граничащего с расточительством, так и благодаря тому не совсем обычному обстоятельству, что первый бал Бланш состоялся, когда ей исполнилось всего семнадцать*. Впрочем, я немного забегаю вперед, ибо по-настоящему моя история началась за несколько лет до этого события, когда леди Клинк купила граммофон.

Граммофоны год от года становились все лучше, все совершеннее, однако важнейшее для подавляющего большинства людей усовершенствование состояло в том, что эти аппараты понемногу дешевели, так что к 1930 году лучший граммофон, который только можно было достать за деньги году этак в 1920-м, начал стоить столько, сколько десять лет назад стоил самый дешевый образец. А это, собственно, и есть главное для большинства из нас. Но если не слишком увлекаться падением цен на хорошие граммофоны, стремящихся сравняться с ценами на заурядные модели, и обратить внимание на противоположный сегмент рынка, мы обнаружим по-настоящему замечательные машины. Один из таких аппаратов и приобрела леди Клинк. Сомнительно, чтобы кто-либо из домочадцев и слуг леди заметил в граммофоне что-то странное; пожалуй, единственное, что они о нем знали, это то, что леди Клинк частенько бормочет себе под нос: