Знамение пути

ывать захватывающее и блаженное плавание-полёт, даже не спохватываясь, где верх или низ… Сколько времени это длилось? Вроде бы он возвращался к обычному состоянию медленно и неспешно, словно пробуждаясь от спокойного сна… но, когда окружающее вернулось и вновь встало на место, оказалось, что странный полёт продолжался всего мгновение. Волк, впрочем, успел перехватить его руку и уже вознамерился закружить своего Наставника “расколотыми жерновами”. Приём почти удался ему… и, возможно, удался бы вполне, если бы не ощущение обречённости и неудачи, слишком прочно укоренившееся в душе. Недолго же продержалась вера в себя и собственное мастерство, вера, обретённая только накануне вечером, у выплеснутой чаши! Волк снова был ничтожным унотом, ни на что не способным перед лицом грозного учителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб вдруг подбросила ему удивительную удачу, он оказался к ней попросту неготов. Пока он медлил и боялся поверить себе, возможность оказалась упущена. Рука Наставника, только что безвольно обмякшая, заново обрела железную крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно не мытому стеклу, моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничего хорошего не сулил. Как и следовало ожидать, Наставник с лёгкостью сбросил его бездарный захват, заодно переняв и намеченное Волком движение, – и молодой венн тут же сам очутился в “расколотых жерновах”, которые обманчиво медленно и неодолимо, с воистину каменной неторопливостью, повели его по кругу… по завершении которого Волку – он это понимал – предстояло остаться без кисти руки… либо совершать бешеный прыжок назад через голову… если только ему будет позволено его совершить…

Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица снова оказались совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:

– Мать дала мне имя: Клочок…<Клочок – здесь это слово может быть истолковано как “лохматый зверёныш”. >

Ни один венн без очень веской причины не произнесёт вслух имени, которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком без чести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал настоящее удивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери ради обмана, – он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие мерзкие речи, да кабы не вместе с зубами.

Но если парня вела честь, тогда получалось…

… Тогда делалось понятно, почему он вышел нынче на бой, неся в душе не багровую паутину убийства, а величайшую ясность обретшего истину. Вот, стало быть, что он хотел сказать Волкодаву, когда шептал что-то о клетках, которые надо ломать. Он ведь не пощады просил. И, будучи всё равно в очередной раз пощажён, не оставался лежать и не отступал прочь с поклоном, признавая своё поражение, а снова поднимался против Наставника…

Нет. Не так. Не “против”.

Он хотел совершить для него то же, что сам Волкодав сделал когда-то ради Матери Кендарат…

Поняв это, Волкодав преисполнился гордости за ученика. И – что греха таить – за себя самого. Значит, я оказался не таким