Мне отмщение

   Кто-то говорил, что Якзан аль-Лауни не в себе. Кто-то боялся его так, что не говорил о нем вообще ничего.

   "Я последний из клана", тогда, в Ятрибе улыбнулся ему лаонец из-под маски пыли и грязи. "Что-то я замешкался на этом свете", добавил он - с отсутствующим видом существа, перед чьими глазами проходит гораздо больше, чем хочется или нужно видеть ради сохранения рассудка. Вроде как свои - ну да, враждебный клан - так вот, "свои" побоялись его убивать и привезли к бедуинам связанным, с замотанной в мешок головой. Лаонцам тоже не хотелось смотреть в серо-желтые совиные глаза, вечно вперенные в какой-то пейзаж на Той Стороне. Бедуинам было на все плевать. Купцу-работорговцу тоже. Эмир Васита выдержал месяц. Выпоров сумеречника в очередной раз - Иорвет, точнее, уже Якзан, еще и говорил правду, всегда только правду - эмир решил преподнести халифу аль-Амину подарок. А что? Воин-самийа, длинноногая грациозная смерть с совиными пустыми глазами. Очень дорогой товар, не всякий может себе позволить. Вот только товар этот оказался воистину штучным...

   Рассказывали, что новый халиф случайно услышал, как один из стражников хурс - а Якзан нес в тот день службу в зале приемов - что-то фыркнул на своем языке. Ну, после доклада очередного сановника. Потом тот же воин, уже в другой день, пробурчал что-то еще. Опять же, по-своему. Тогда аль-Мамун не поленился позвать знатоков лаонского и прозанимался с ними достаточно, чтобы понять бурчание чужеземного гуляма.

   В то, что аль-Мамун учил лаонский только для этого, или вообще учил лаонский, Абу аль-Хайр не верил, но так рассказывали. Так или иначе, но эмир верующих понял: сумеречник знает ашшари. Ибо лаонец ворчал на предмет того, что кто-то очень большой враль. И присовокуплял не самые пристойные слова в адрес враля. Потом халиф вызвал сумеречника и хорошенько допросил его. А потом, думал про себя Абу аль-Хайр, эмиру верующих стало настолько страшно, что нужно было либо рубить самийа голову, либо делать его хранителем ширмы. Так Якзан аль-Лауни получил свою должность.

   Кстати, о воине. Говорили также, что госпожа Мараджил уже пару раз подсылала к Якзану людей с очень длинными и острыми ножами. Лаонец каждый раз оказывался быстрее. Сахиб ас-ситр листал людей, как книги, - а клинком владел не хуже, чем зеркальным почерком. Кстати, говорили еще, что Якзан аль-Лауни умеет ходить через зеркало. Враки, конечно.

   ...Халиф, тем временем, поносил лаонца последними словами:

   - Как ты мог, Якзан?!.. Ты знал и молчал! Как ты мог выставить меня дураком перед всем светом!..

   Откричавшись, аль-Мамун принялся отдуваться и промакивать лоб краем чалмы.

   Якзан молчал со своим всегдашним отсутствующим видом - и смотрел в потолок.

   Халиф вздохнул и вдруг, ни с того ни с сего, спросил:

   - Ну почему, почему Тарик сбежал из Мейнха, а? Почему он все время норовит сбежать от меня?

   Абу аль-Хайр почувствовал, как поднимается у него чалма на вставших дыбом волосах. Халиф не ожидал ответа на свои горестные вопросы - он обращал их ночи, лампе, изразцам пола, - словом, жаловался на судьбу.

   Ответ, между тем, пришел мгновенно - Якзан аль-Лауни отчеканил:

   - Тарег Полдореа полагал, что ты приказал убить своего брата, его жену и его ребенка.

   Абу аль-Хайр почувствовал, как бьется где-то под потолком мотылек.

   Все так же безмятежно лаонец продолжил:

   - Но я сказал ему, что он ошибается, а вся вина за убийства лежит на твоей матери и матери твоего брата.

   Мотылек стрекотал крылышками. Время сгустилось, как смола, и застыло.

   - Позови нерегиля, раз уж ты его привез, о Абу Хамзан, - кашлянув, приказал аль-Мамун.

   Ноги затекли, а жизнь почти иссякла в Абу аль-Хайре, но он нашел в себе силы встать и выйти из приемного зальчика. В соседней комнате горела одинокая лампа у стены. Вон он, этот внутренний дворик.

   На циновках из халфы, свернувшись калачиком, бемятежно спала Арва.

   Одна.

   Нерегиля во дворике не было.

   - Что же ты делаешь, сволочь. Что же ты делаешь, аль-Кариа, бедствие из бедствий, пакостное ты подлое чудище! - ахнул Абу аль-Хайр.

   И в отчаянии сел на темные, склизкие от росы ступени.

   Когда существо в черной придворной фараджийе, поманив за собой Абу аль-Хайра и Шаадийю, скрылось в ночной, пахнущей алоэ темноте, Арва боязливо выдохнула воздух - а до того, похоже, и не дышала, до того боялась пошевелиться:

   - Тьфу ты страсть какая, хуже гулы...

   И обернулась к сидевшему рядом юному невольнику:

   - А ты, братец, не испугался? А, красавчик?

   И, поправляя край платка, поиграла бровью. Абу аль-Хайр, видать, обзавелся гулямчонком - этого юношу Арва еще не видела среди слуг. Явно из кипчаков, безбородый, полногубый, с миндалевидными оленьими глазами - вах, этот отрок чаровал взгляды мужчин и женщин, и всякий мог искать его расположения. Вот почему господин не призывал ее последние два дня - не иначе как уединялся с новым приобретением...

   Поганец, тем не менее, даже глазом в ее сторону не повел, словно муха ему прожужжала. Ну, точно любимчик. И какой нравный - всего-то пару раз водил его господин в спальню, а уже нос задрал, фу ты ну ты...

   Под арками в темноте галереи кто-то пошевелился.

   - Кто там? - вскинулась Арва.

   А вдруг это евнухи Великой госпожи, придушат еще.

   - О владычица красавиц, от вида которой луна говорит "мне стыдно, я скроюсь!". Мое имя - Зейнаб, и я служу здесь всем женщинам и девушкам без изъятия, - прошамкал из ночного безвидного места старческий голос.

   И на халфу осторожно сползла, кряхтя и посапывая, тучная старуха, туго обмотанная хиджабом, цвет которого угадывался даже в темноте - красный. Нет, конечно, хиджаб был черным, но то, что это сводня, сомневаться не приходилось.

   Арва без колебаний сняла с пальца кольцо с сапфиром - подарок давешнего неблагодарного, чтоб ему зебб отсох, а яблоко всегда казалось лимоном. Она-то уже видела себя в столице, а этот черный жирный ишак... Ну да ладно.

   - Мир тебе, о матушка. Я здесь как одинокая птица на ветке, просвети малознающую, бредущую наощупь...

   Старуха подковыляла ближе и грузно плюхнулась на циновки. Без малейшего смущения смахнула с ее ладони перстень, поднесла к крючковатому носу. И горько покачала головой:

   - Горе тебе, о девушка, не знающая здешних порядков и обычаев...

   Арва быстро сняла с пальца еще один, с хорошим ярким яхонтом.

   - Ну... - сводня пожевала волосатыми губами, потом удовлетворенно кивнула глубокому свечению камня. - Вот что ты должна знать, о девушка. Великая госпожа более всего любит, когда ей самолично подносят по утрам парное молоко. Так что прям завтра ей чашку неси. Стражу в хариме нынче несут не евнухи, а поганые кафиры-сумеречники с ихними бабами. Баб тех подкупить никак нельзя, только словами договаривайся. Деньги не суй - получишь тростью от смотрителя занавески, ты его, льва рыкающего, видела уже.

   Арва только сглотнула.

   - И вот еще что... - покивала старуха, заправляя волосы под платок. - Рядом с Великой госпожой во всякое время сидит сумеречница, что над всеми сумеречницами-охранницами главная. Лицом белая, мордой острая, волосищи смоляные текут рекой! Платьев на ней понадевано - аж шесть штук, одно другого краше. То волшебная женщина, и служит она нашему святому шейху Кассиму аль-Джунайду, мир ему и благословение от Всевышнего, но правоверная она или нет - о том мне неизвестно. Главной сумеречнице тоже оказывай почет и уважение, не то - сама знаешь - проклянет тебя шейх. Он здесь тоже поблизости у войска обретается. Ну вот, теперь тебе все известно, и да убережет тебя Всевышний. А что ж тебя одну-одинешеньку здесь оставили?

   - Как одну? - всполошилась Арва. - Я с...