Сто Тысяч Королевств

Его портрет в библиотеке оказался на диво точным — хотя я вижу и важные отличия. Черты лица его совершенны — и даже совершеннее, чем на гравюре, — какая симметрия, какое идеальное расположение линий. В золотых глазах горит полуденное солнце. Волосы, как и у Вирейна, белые, но короткие и кудрявые — даже кудрявее, чем у меня. А кожа — смуглее, она матово-гладкая и безупречная. Надо же! Хотя, с другой стороны, чему я удивляюсь. Амнийцам такое, конечно, поперек горла. И я с первого взгляда понимаю, почему Наха влюблен в него.

В глазах Итемпаса — любовь, ответная любовь. Он обходит мое тело и расползающуюся из-под него лужу застывающей крови.

— Нахадот, — произносит он, улыбаясь и протягивая руки.

Даже в нынешнем бестелесном состоянии я дрожу от возбуждения — какие дивные переливы, какой чарующий голос! Итемпас пришел, чтобы соблазнить бога соблазнения, и пришел во всеоружии…

С Нахадота вдруг спадают оковы, и он поднимается на ноги. Но не спешит броситься в раскрытые объятия. Он проходит мимо Итемпаса — к лежащему телу. Труп с одного бока безобразно вымок в крови, но Нахадот опускается на колени и берет меня на руки. И прижимает к себе, бережно придерживая бессильно свесившуюся голову. По лицу его ничего невозможно прочесть. Он просто смотрит на меня.

Если он хотел оскорбить брата, у него прекрасно получилось. Итемпас медленно опускает руки, улыбка исчезает с его губ.

— Всеотец. — Декарта осторожно — трость упала на пол — кланяется, не теряя при этом достоинства. — Твое присутствие — честь для нас.

С разных сторон комнаты ползут шепотки: Релад и Симина приветствуют своего бога. Мне на них плевать. Я исключила их из поля зрения.

Мне кажется, что Итемпас им не ответит. Но он говорит, не отводя взгляда от спины Нахадота:

— Ты так и не передал сигилу, Декарта. Позови слугу — и мы завершим ритуал.

— Непременно, Отец. Но…

Итемпас смотрит на Декарту, и тот осекается под этим испепеляющим взором. Что ж, его можно понять. Однако Декарта — Арамери, и никакому богу не запугать его.

— Вирейн, — говорит он. — Ты был… его… частью…

Итемпас бесстрастно и молча глядит на собеседника, тот сбивается и смущенно замолкает. А потом бог говорит:

— С тех самых пор, как твоя дочь покинула Небо.

Декарта оглядывается на Курруэ:

— Ты знала?

Та с царственным величием наклоняет голову.

— Поначалу нет. Но однажды Вирейн пришел ко мне и открыл, что мое заточение в земном аду не вечно. Он открыл мне путь к спасению. Наш отец простит своих детей, если те докажут свою верность.

И она глядит на Итемпаса, и маска величия дает трещину — она тревожится, очень тревожится. Она знает, что Всеотец в любой момент может взять свое слово обратно.

— Но даже тогда я не была уверена — хотя и заподозрила что-то. Тогда-то я и решилась сделать то, что сделала.

— Но… это значит…

Декарта замолкает, и лицо его поочередно отражает озарение, гнев и безнадежную покорность. Мне внятен ход его мыслей: Блистательный Итемпас устроил убийство Киннет. Дед закрывает глаза — возможно, в глубине души он оплакивает смерть своей веры.

— Почему?

— Сердце Вирейна было разбито.

Интересно, Всеотец замечает, что не отрывает глаз от Нахадота? Понимает ли, что можно прочитать в этом взгляде?

— Он хотел вернуть Киннет и предложил мне все, что я захочу, — в обмен на помощь в достижении цели. Я принял его плоть как плату за услугу.

— Как предсказуемо…

Мое внимание обращается ко мне, лежащей в объятиях Нахадота. Нахадот произносит над моим телом:

— Ты его использовал.

— Если бы я мог дать ему то, что он просил, то да, я использовал бы его, — отвечает Итемпас и совершенно по-человечески пожимает плечами. — Однако Энефа наделила этих существ свободой воли. Даже мы не можем заставить их свернуть с выбранного пути. Вирейн сам виноват — зачем просил?

Губы Нахадота кривит презрительная улыбка:

— Нет, Темпа. Я говорю о другом, и ты меня прекрасно понимаешь.

Поскольку я более не жива, а моя мысль не скованна телесно, я вдруг все понимаю. Энефа мертва. Да, какая-то часть ее души и плоти не исчезла, но Камень — лишь бледная тень того, чем она когда-то была. А вот Вирейн принял в себя сущность живого бога. Я вздрагиваю, отчетливо сознавая: когда Итемпас явил себя в этом зале, Вирейн умер. Знал ли он, что к этому идет? Теперь понятно, почему он вел себя так странно…

Но до этого Итемпас мог подглядывать в щелочку за Нахадотом — как заправский вуайерист, одетый в чужую плоть и чужой разум. Он отдавал ему приказы — и наслаждался абсолютной покорностью. Он мог делать вид, что исполняет волю Декарты, и устраивать так, чтобы Нахадоту приходилось несладко. А Наха ничего, совсем ничего не подозревал.

Итемпас не меняется в лице, но что-то такое в его облике подсказывает, что он в ярости. Золотые глаза вспыхивают новым оттенком жидкого огня.

— Ах, Наха, любишь же ты устроить трагедию на пустом месте…

Он подходит поближе — и оказывается настолько близко, что окружающее его белое сияние вклинивается в черную, дымящуюся тень вокруг Нахадота. Там, где мощь одного сталкивается с мощью другого, исчезают и свет, и тьма, и не остается ничего.

— Ты так вцепился в этот кусок мяса… — брезгливо говорит Итемпас. — Можно подумать, она что-то значит для тебя.

— Она значила для меня очень многое.

— Да-да-да. Конечно. Она была сосудом. Я знаю. Но она отслужила свое. И она своей жизнью выкупила твою свободу. Ну как, соизволишь забрать награду?

Медленно-медленно Нахадот опускает мое тело на пол. Я чувствую, как закипает в нем гнев, но никто вокруг ничего не замечает. И даже Итемпас выглядит удивленным, когда Нахадот сжимает кулаки и со всей силы ударяет ими в пол. Вверх взлетают два фонтанчика кровавых брызг — это моя кровь. Пол идет зловещими трещинами, и некоторые рассекают даже стеклянные стены — к счастью, они лишь покрываются паутинкой, а не раскалываются.

Пол и стекла устояли, а вот постамент в центре зала — нет. Он разваливается, и Камень падает — какое кощунство! — и катится по полу, осыпая всех блестящими белыми хлопьями.

— Больше, — выдыхает Нахадот.

Его кожа тоже идет трещинами, и они все расширяются — его сущность рвется из тюрьмы тела. А когда он поднимается и поворачивается, с пальцев течет что-то очень темное — и это не кровь. Плащ за плечами бьется как тысяча маленьких смерчей.

— Она… была… больше, чем!..

Ему трудно подбирать слова — и немудрено, он прожил несчетные века, прежде чем разумные существа освоили язык. Возможно, он инстинктивно пытается обойтись без языка в важные моменты. Ему проще выплеснуть ярость в крике.

— Больше, чем сосуд! Она была моя последняя надежда! Моя! И твоя!

Курруэ — мое внимание скользнуло к ней против воли — делает шаг вперед и раскрывает рот, чтобы возразить. Чжаккарн хватает ее за руку — не смей, мол. Мудрое решение. Нахадот безумен, он сошел с ума.

Итемпас, кстати, тоже — он молча смотрит, как беснуется Нахадот. Глаза горят вожделением — да, это ни с чем нельзя спутать, он сгорает от страсти — хотя и готов в любой момент отразить атаку. Но как же иначе: несчетные эоны они сражались друг с другом, а затем дикое неистовство уступило иной жажде. А может, Итемпас слишком долгое время был лишен любви Нахадота и теперь готов принять от него взамен все, что угодно, — даже ненависть.

— Наха, — нежно произносит он. — Посмотри на себя. Все это — ради какой-то смертной?

И он вздыхает, осуждающе качая головой:

— Я отправил тебя сюда в надежде, что среди пакостных творений нашей сестры ты осознаешь, что ходил путями неправильными. Но теперь я вижу, что ты просто привык к плену.

И он выступает вперед и делает то, что все присутствующие в зале сочли бы приглашением к самоубийству. Он дотрагивается до Нахадота. Очень быстро проводит пальцами по треснувшему фарфору Нахадотова лица. В этом жесте столько скрытой тоски, что у меня щемит сердце.