Рыжие псы войны

В комедии, которую давала труппа, наступал решающий момент.

Мартус с удовольствием следил за тем, как умелый интриган Хитриус стравливал своих врагов между собой, заставлял глупцов доверять ему секреты и золото, выпрашивал у магов свитки с заклинаниями и обманывал девушек, обещая обязательно жениться на них.

А когда в финале Хитриус перехитрил сам себя и погиб под мечами прознавших об обмане врагов, Мартус Рамен сказал:

— На Арене должна литься кровь, хотя бы и ненастоящая. — И, немного подумав, добавил: — Хитриус хорош, пока жив — а значит, он должен быть осторожнее.

Распорядитель Игр на Арене вольного города знал, о чем говорил.

Именно он стоял за спиной тех, кто считался правителями Тар-Меха.

Дайрут

Айн тяжело и медленно встал, дернул на себя двери — створки легко разошлись. Стараясь не наступать на мертвых, хлюпая кожаными сапогами по лужам крови, парень дошел до отца.

Тот и впрямь уже оставил мир живых, вручив свою душу богам.

Как-то так получилось, что и после смерти он оставался стоящим на коленях, в некоем равновесии, с умиротворенным выражением лица — несмотря на жуткую, дичайшую боль в последние мгновения жизни.

Айн аккуратно высвободил рукоять мифрильного меча из отцовских рук и вынул клинок. Тело мягко завалилось на бок. Встав на колени рядом с отцом, поднес острие к своей груди так, чтобы лезвие прошло четко между ребрами.

Он точно не смог бы распороть себе живот, это требовало гигантской выдержки и сил, поэтому рассчитывал убить себя одним ударом — в сердце.

Меч, обагренный за долгие годы в крови сотен врагов — и за последний день в крови сотен друзей, — ждал словно бы с нетерпением. Айн знал, что надо только сделать одно короткое движение, бритвенно острый клинок довершит начатое.

Но он не мог.

Вокруг лежали мертвые женщины, мертвые старики и дети — все те, кого он видел каждый день, с кем общался, играл, кого опасался или на кого не вращал внимания. Все они сумели умереть. Так почему же Айн не может?

— Это просто, — прошептал он. — Одно движение. Я справлюсь.

Однако долгие мгновения сменяли друг друга, мертвые глаза военачальника укоряющее смотрели на сына, и в голове у Айна начали шевелиться мысли о том, что не стоит убивать себя. И он прогнал их, не желая превращаться в труса, в безродного предателя, в гнусного, ничтожного человека.

— Я отомщу за вас, — произнес Айн, оглядывая залу. — Я запомню каждого из вас и отомщу. Я убью тех, кто отдавал приказы. Уничтожу Орду. Перед лицом Дегеррая и Светлого Владыки клянусь — я не успокоюсь до тех пор, пока не исполню клятву!

Айн пошел по рядам, повторяя путь своего отца.

Он оглядывал тела погибших, запоминая каждого из них, впечатывая в память раскинутые руки и искаженные лица, окровавленные одежды и неестественно изогнутые тела. Некоторых он помнил живыми: кухарки и старые слуги, поварята и служанки, пажи.

В аккуратном старике он с удивлением узнал главного трубочиста — сам он давно уже не чистил трубы и камины, а командовал десятком стройных юношей.

Ему молва приписывала знание черной магии и немыслимое богатство, а среди детей высшей доблестью считалось сделать главному трубочисту какую-нибудь пакость так, чтобы их не поймали.

Один из немногих случаев, когда отец высек сына, случился как раз после того, как Айн заклинил дверь в каморке старика. Тот половину дня просидел там, хрипло выкрикивая призывы о помощи, на которые пробегавшие мимо слуги только трусливо жались по стенам.

Отец объяснил сыну, что есть умения, за которыми изначально идет дурная слава. Чистка труб и кантон — в их числе, и старик никому и никогда не делал дурного, чего не скажешь о тех, кто считает развлечением издеваться над ним.

Многие из тех, кто лежал сейчас в лужах крови, были Айну хорошо знакомы.

Он видел их раньше почти всех, многих знал по имени, с кем-то общался.

Мгновения перетекали в вечность, вечность распадалась мгновениями — парень не был уверен, что осмотрел всех, но начиная с какого-то его шага каждое следующее тело было похоже на предыдущее. Лица мертвецов стали одним, и то навечно отпечаталось в воображении Айна.

Они жаждали отмщения.

Анн стоял, пошатываясь, около трупа отца, когда витражное окно разлетелось тысячью осколков, среди которых на шлифованный камень пола упал булыжник. И сразу во дворец ворвались звуки — снаружи орали и стенали, командовали и пререкались, лязгали оружием и гоготали.

Орда пришла в сердце умирающей Империи.

Айн понимал слова ворвавшихся в залу — они говорили на варварском наречии.

Среди приятелей сына полководца имелся мальчишка, сын вождя большого племени, взятый Империей в заложники, и отец заставил парня выучить чужую речь. Выговор у этих варваров был непривычным, но уловить, о чем идет речь, он мог спокойно.

— Они называли нас дикарями. — На императорском троне сидел высокий воин со щеками, изрезанными ритуальными шрамами, в засаленной кожаной куртке с нашитыми на нее бляхами. — И при этом убили своих женщин и детей!

— Корх, слез бы ты с этой штуки, — один из полудюжины стоящих вокруг трона вояк все время оглядывался вокруг. — Хан не обрадуется, если увидит тебя здесь. Ты же знаешь, его даже смерть не остановила — помнишь, Разуже проломили череп, тело увезли, а потом он вернулся — еще злее прежнего?

— Долбаный псих, — ругнулся Корх в ответ, но с трона не слез.

Все они, кроме одного, выглядели высокими и крепкими. От них пахло потом, кровью и перегаром. Впрочем, этот запах был знаком Айну, точно так же несло и от солдат его отца после битвы.

Сам он скрывался за длинной скамьей с высокой, в полтора человеческих роста спинкой. На ней раньше сидели советники императора — да будут потомки снисходительны к его памяти.

Внутри у Айна бурлило желание встать — и выйти против шестерых варваров. Скорее всего, ему удастся убить одного или двух — за счет неожиданности, — но потом его наверняка прикончат.

И тогда он не выполнит клятву, не отомстит за отца и всех убитых здесь людей.

Айн почти не смотрел в сторону варваров. Он видел только мертвых, их общее лицо. Даже когда получалось отвести взгляд в сторону — вместе со стенами или украшенным росписью потолком он каждый раз видел раскинутые руки, искаженные лица, кровавые пятна.

— Корх, слезай! Разужа идет! — яростно шепнул варвар от парадных дверей.

Но высокий воин запоздал.

Разужа — кем бы он ни был — вошел стремительно и неудержимо.

Он выглядел величественно и опасно, высокий и худой, облаченный в полный доспех из вороненой стали он умудрялся двигаться по-змеиному легко и быстро, хотя обычный воин с такой тяжестью на плечах слегка замедлился бы. И еще ощущение мощи, не телесной, какой-то иной, горячими волнами расходилось в стороны.

— Замереть всем, — мелодичным, приятным голосом сказал Разужа на языке кочевников, и его произношение было точно таким же, как у наставника Айна, учившего парня языкам.

Приказ был исполнен и варварами, и телохранителями — дюжина которых, каждый около семи локтей ростом и едва ли не в четыре локтя в плечах, вошли в залу вслед за своим хозяином. В залу вбегали кочевники и варвары — и сразу же останавливались, замирали.

За несколько мгновений на входе образовалась толпа.

Разужа тем временем прошел между мертвыми, подошел к отцу Айна, присел на корточки перед телом и взглянул в мертвое лицо.

— Я, Разужа, — негромко начал победитель, — говорю. Всех, кто остался жив — кроме детей, не достающих головой до стремени, — подвергнуть пыткам и убить. Тех, кто убил себя сам, похоронить достойно.

— Но зачем, великий хан? — поинтересовался на ломаном языке кочевников Корх, все еще восседавший на троне. — Не проще ли нам кинуть их трупы собакам?

— Я, Разужа, говорю. Это нужно, чтобы враг убивал себя сам, когда я приближаюсь к его дому, — улыбнулся хан. — Кстати, тех, кто осквернил мой трон, — закатать в кошму и выложить на крыше дворца — пусть отдохнут.