Ловцы душ (ЛП)

Близкие, повторил я про себя это слово, и вдруг меня осенила одна мысль. Оба, и конюший, и врач, обезумели, будучи в обществе Светлейшего Государя (я не знал, как обстояло дело с виночерпием). И тогда я представил себе, что я стою с другом, у которого из груди торчит стрела. На следующий день я провожу время с другим другом, и он тоже оказывается убитым. Можно сделать вывод, что стрелок стремится уничтожить близких мне людей, либо просто не может хорошо попасть. А целью на самом деле являюсь я...

Я положил все бумаги на место, и, хотя я знал, что они не дали мне никакой полезной информации, однако их чтение побудило меня задуматься. По опыту я знаю, что вы никогда не должны отвергать даже самых безумных гипотез и идей, ибо к цели ведут не только широкие тракты и мощёные улицы. Иногда место, которого мы хотим достичь, находится в конце заросших кустами тропинок. Раскрытие правды напоминает поход в густом лесу, где справится только тот, кто имеет смелость углубиться в чащу. Истина редко блестит, словно гладь озера под солнцем. Чаще всего она прячется в тени, среди истлевших пней, под покровом мха, где до неё доберётся только тот, кто не боится нагнуться и начать копать, хотя, казалось бы, такое занятие глупо и бесполезно.

Несколько дней я вёл примерную жизнь инквизитора, находящегося в гостях у других инквизиторов. Я вставал к заутрене, я посещал вечерние молитвы, я старался не бросаться никому в глаза и не делать ничего, что могло считаться необычным или предосудительным. На четвёртый день я начал жаловаться на головные боли и головокружение, на пятый упал в обморок во время богослужения, и тогда братья инквизиторы сами заставили меня лечь в госпиталь под чуткую опеку местного врача. Таким простым образом я оказался в компании страждущего Франца Лютхоффа.

С некоторых пор мои сны изменились. Когда-то я засыпал так глубоко, что даже воспоминания о ночных кошмарах оставляли утром лишь эфемерный след в моей памяти. Теперь всё было по-другому. Обычно мне снилось, что она садится рядом со мной и кладёт холодную руку на мой разгорячённый лоб. Она всегда улыбалась, и я всегда видел в её взгляде чистую, ничем не запятнанную любовь. «Мой рыцарь на белом коне», – шептала она, отчасти всерьёз, отчасти в шутку. Я хотел, чтобы сон не кончался, но он кончался всегда. Я просыпался с чувством пронзительного отвращения к жизни, которую я вёл наяву. К жизни, которую она никогда со мной не разделит и никогда не узнает, что я мечтаю утром прошептать её имя, так, чтобы она ничего не слышала, но почувствовала на своих губах мои и по одному их движению могла понять, какое имя я произношу. Я открыл глаза, и ещё мгновение мне казалось, что я вижу её лицо. Но уже миг спустя я видел лишь белый потолок лазарета.

– Нет. Никогда. Невозможно, – сказал я вслух самому себе. – Твои сны, Мордимер, не могут научиться этим трём словам?

Я могу управлять своей жизнью, но я не мог, не могу и никогда не смогу управлять своими снами. Видение, которое являлось мне почти каждую ночь, было словно сон нищего о кошельке, полном золота, мечта голодающего о свежем хлебе, грёзы умирающего в пустыне о воде, которая смочит его губы. Эти сны не могли принести ничего, кроме боли. Я читал когда-то, что умирающих крестоносцев посещали иногда обманчивые миражи голубых озёр, осенённых пальмами. Они ползли в их сторону, но лишь для того, чтобы окунуть руки в горячий песок и убедиться, что стремятся к недостижимой иллюзии. Я гнал эти сны, ибо я был достаточно умён, чтобы отличать реальность от миража. Я хотел забыть её голос, её лицо, её глаза, её улыбку. Я хотел, Бог свидетель, однако сны не давали мне забыть. Она писала мне. Примерно раз в неделю, каждые десять дней. Я внимательно читал эти письма, но ни разу ни на одно не ответил. Я знал, что когда-нибудь она перестанет писать. Я надеялся, что он забудет меня, так же как и я хотел забыть о ней. Я хотел? Или нет? Да, действительно, я мечтал, чтобы...

Рядом со мной кто-то громко и болезненно застонал.

Лютхофф метался в жару, и его лицо покрывали красные пятна. Он выглядел ещё хуже, чем в тот день, когда меня положили в лазарет. Несмотря на это, я узнал его с первого взгляда. Мы действительно вместе учились в Академии Инквизиториума, и я вспомнил, что он был тихим, спокойным и прилежным учеником. Никому не мешал, но, из того, что я знал, не удостаивался и чьей-либо особой симпатии.

– Франц! – Я взял его горячую потную руку. – Ты помнишь меня?

Он повернул голову и уставился на меня блестящими глазами.

– Нет, – прошептал он. – Кто ты?

– Мордимер Маддердин. Мы вместе учились.

– Морд… дин. Да, да… Ты поседел…

Что ж, это была, к сожалению, правда. В волосах всё чаще проглядывали серебряные нити, и в этом не было ничего удивительного, учитывая проблемы, с которыми мне приходилось сталкиваться почти каждый день.

– Я умираю, знаешь? – Вновь зашептал он.

– Даже не думай так, – запротестовал я, – ты непременно поправишься, парень.

Я утешал его, но выглядел он действительно плохо. Он, должно быть, потерял, по меньшей мере, фунтов тридцать, у него были потрескавшиеся губы, грудь вздымалась в неровном дыхании. Иногда он заканчивал выдох с трудом сдерживаемым спазмом боли. Я вытер пот с его лба.

– Принести тебе воды? Горячего бульона?

Он покачал головой.

– Меня сильно тошнит, – пожаловался он плаксивым голосом. – Что ни проглочу, тут же рвёт.

Мне сразу пришло в голову, что его либо отравили, либо чем-то опоили. Если бы не то, что за ним ухаживал врач Инквизиториума, да и сам Эйхендорф должен был интересоваться состоянием здоровья подчинённого. Если бы его хотел отравить кто-то из Инквизиториума, то, во-первых, они сделали бы это быстро и эффективно, а, во-вторых, безусловно, не допустили бы вашего покорного слугу к постели больного. Я не был большим знатоком ядов (хотя и мог распознать большинство самых популярных), но, по всей вероятности, никто бы не стал рисковать подобным образом. Конечно, сама мысль, что Инквизиториум стоял за отравлением одного из своих офицеров, была абсурдна. Мы знали лучшие способы избавиться от чёрных овец в своём стаде.

– Вот увидишь, мы ещё выпьем за твоё здоровье.

Он усмехнулся с явным трудом.

– Меня отравили, понимаешь? – Произнёс он и потерял сознание.

Я попытался привести его в чувство, но он не реагировал на мои усилия. Я тут же отправился на поиски врача, искренне надеясь, что его вмешательство принесёт положительный эффект, ибо очень хотел услышать следующие слова Лютхоффа. Медик прибежал без промедления, однако после осмотра Франца его лицо омрачилось.

– Долго не протянет, – постановил он. – Я сочту за чудо, если он вообще очнётся. Сейчас ему больше нужна забота о душе, чем о теле.

Он был искренне расстроен, но давно известно, что люди могут играть различные роли, как только им это на руку. Однако я как-то не мог себе представить, чтобы этот спокойный седой человек, вдобавок лицензированный медик Инквизиториума, травил своего пациента.

– Жаль, что мы не узнаем причин этой безвременной кончины, – сказал я.

– Что ж, и медицина иногда бессильна, – согласился он со мной. – И поверьте, что даже через сто или двести лет мало что изменится в этом вопросе. Механизмы действия человеческого тела настолько сложны, что один лишь Бог может познать все законы, которые им управляют. А мы всё ещё блуждаем, как дети в тумане...

Ну, хорошо, что хотя бы он представлял исключение среди адептов врачебного искусства, ибо большинство его коллег по цеху, как правило, были более чем уверены в себе, а смерть пациента могли оправдать чем угодно, только не собственной некомпетентностью или невежеством.

– Ну, тут ничего уже не поделать. – Он повернулся на каблуках. – Если он придёт в себя, зовите...

Я покивал головой и перетащил стул к кровати Лютхоффа. Я собирался дежурить возле него так долго, как только будет нужно, и выяснить, были ли слова «меня отравили» бредом смертельно больного, необоснованным обвинением, или же в них было хоть зерно истины. Если это зерно действительно было, Мордимер Маддердин намеревался его извлечь.