Драконы Кринна

— Вечно предсказывающее «фруф», — со смехом пробормотал Морт, устало спускаясь по покрытому снегом склону холма.

Нэнси Вэрьен Бирберик

НОЧЬ ПАДАЮЩИХ ЗВЕЗД

Все говорили, что в случившемся пятнадцать лет назад нет моей вины. Никто не говорил: «Если бы только Райл был проворнее… если бы он только был сильнее…» Никто не говорил, что мой отец был бы сегодня жив, если бы я вовремя увидел вепря, если бы я кричал громче, если бы я не оцепенел от страха, не в силах вовремя натянуть лук и выпустить стрелу… Но я знал правду. В ту жаркую ночь я долго добирался до Равена, верхом на одной лошади, ведя в поводу другую, маленькую гнедую кобылу, которая везла изорванное и избитое тело моего отца. В эту ночь падали звезды, яркие светящиеся точки текли по темному небу, как слезы, льющиеся за правду.

Вепрь пролил кровь моего отца и смертельно ранил, но убил его мой страх.

Когда я вырос, люди прозвали меня Райлом Мечником, поскольку за десять лет, прошедшие со дня смерти моего отца, я отточил свое воинское мастерство, как зубы и когти, а затем выставил его на продажу. Вы, быть может, посчитаете это бахвальством, но я все равно скажу вам: лучше моего меча в этой части Кринна было не сыскать. Люди говорили: «Не бойтесь, Райл Мечник никогда не убежит, испугавшись разбойников или грабителей. Ему не страшны ни гоблины, ни лесные звери».

Это было правдой. Я не был бесстрашным, что бы там ни говорили люди, но страх того, что я испугаюсь и кто-то опять погибнет по моей вине, был сильнее любого другого.

Я выбрал такую работу, чтобы побороть в себе страх и уничтожить его, как мальчишка, который боится привидений, готов пройти, посвистывая, мимо каждого кладбища, какое сможет найти, чтобы только доказать, что ему ни капельки не страшно. Вскоре я начал верить, что мне вполне удалось забыть прежний ужас. Пришло время, когда мне стали платить за то, чтобы я сопровождал юных девственниц и их дорогое приданое через леса к свадебному пиру, или за то, чтобы я защищал богатых стариков, проезжающих вниз по реке к своим родственникам, от скрывающихся в засаде разбойников, и мне уже не казалось, что я хожу со свистом мимо кладбищ. Вскоре я привык к мысли, что просто честно выполняю нелегкую работу. Я не знал, что страх нельзя похоронить, пока он не прощен.

Когда не было работы, я жил в трактире «Равенская роза», в маленькой комнатушке над общим залом. В те дни деревня была такой же, как сейчас, — мешанина из винных магазинчиков, постоялых дворов, трактиров и кузниц, сгрудившихся вокруг лучшего брода через реку Белая Стремнина — в том месте, где она, извиваясь, течет через узкую долину у подножия Харолисовых гор. Потом я влюбился в златовласую Реату, дочь паромщика. Это было летом. Я любил ее, и она любила меня, но зимою она сказала, что ей не ужиться в моем сердце вместе с призрачным прошлым.

— Отпусти его, Райл, — печально просила она. — Несчастные случаи на охоте не редкость. Пожалуйста, избавься от него.

Подобные беседы разбередили глубоко похороненный ужас, старое чувство вины. У меня были свои причины не затрагивать эту тему, и я спорил с Реатой, как будто она просила меня забыть отца. Она изо всех сил старалась, чтобы я понял, что она имеет в виду, а я еще сильнее старался не понять ее. Мы перестали встречаться в середине зимы, но следили друг за другом глазами.

Я мог отыскать ее в уличной толпе; она могла отыскать меня в темноте.

«Равенской розой» трактир назывался в честь деревушки и белых и красных роз, которые оплетали деревянную ограду, окружавшую сад при трактире. Перед стройными рядами репы, моркови, картофеля, бобов и свеклы стояла увитая розами беседка, принадлежавшая трактирщице Динаре, за этой беседкой ухаживали с тех пор, как Цинара была еще ребенком. О таких садах поют в песнях, только по приглашению можно было сидеть на удобном деревянном стуле или на каменной скамье у стены, покрытой ковром из роз. Я время от времени отдыхал здесь — мы с Цинарой дружили. Она была вдовой и вышла бы замуж за моего отца, тоже вдовца, если бы тот не погиб на той охоте. Она заботилась обо мне, как родная мать, с тех пор, как моя собственная умерла, и продолжала делать это после смерти отца. Она говорила:

— Несчастье и вепрь не изменят моих чувств к тебе, дитя.

Однажды в начале лета я сидел в беседке из роз; подремывая под жужжание напившихся нектара пчел, когда ворота за мной с привычным скрипом раскрылись (скрипела, как всегда, нижняя петля) и в сад зашел гном, с шумом захлопнув за собой калитку. Он подошел и стал передо мной, откинув назад голову, как обычно делают гномы, даже если ты сидишь, а они стоят — тогда глаза у гнома и человека находятся на одном уровне.

Гном спросил, не я ли Райл Мечник, и я ответил ему, что я. Он что-то буркнул в ответ.

— А кто этим интересуется?

Он сказал, что он давний друг Динары и что зовут его Тарран Железное Дерево, а затем прошел и уселся на скамью у стены. Это была очень красивая скамья, вырубленная из белейшего мрамора и украшенная по бокам и на ножках изображением переплетающихся роз. Многие люди останавливались, в восхищении глядя на нее, даже те, кто видел не раз. Тарран Железное Дерево не удостоил ее даже взглядом. Он уселся и воззрился на меня.

Он разглядывал меня, а я его. Бледное лицо, черная, лоснящаяся, аккуратно подрезанная борода. Он был тощ как жердь и высок для гнома — человеку среднего роста примерно до груди. В нем чувствовался достаток Торбардина, и он только входил в период зрелости, то есть ему было где-то лет девяносто. Несмотря на худобу, он был крепок, только правой руки не хватало — золотая с изумрудами брошь в виде поднявшего крылья дракона красовалась на пустом рукаве.

— Что ты хочешь, Тарран Железное Дерево?

— Я пришел встретиться с тобой.

Громкий взрыв смеха донесся из трактира, дюжина голосов слилась в диком хохоте. Кто-то закричал:

— Дракон! О, расскажи нам об этом — сотый раз за год! — И взрыв смеха опять прокатился по «Розе», выплеснувшись и в сад.

Гном неподвижно сидел на каменной скамье среди роз, запрокинув голову, и слушал.

— Ты хоть раз слышал эту историю, Тарран Железное Дерево?

Он кивнул:

— Слышал. Под горой живет медный дракон, так далеко и глубоко, что даже мы, торбардинцы, туда не ходим. Его зовут Коготь.

Теплый ветерок пронесся среди роз, подняв пьянящий, почти видимый запах.

— Да, эту, — подтвердил я, — Хотя я никогда не слышал его имени, если это, конечно, он. В любом случае, дальше речь идет о том, что чудовище — он — восседает на куче сокровищ размером с «Розу», и говорят, что дракон не самое худшее, с чем можно там встретиться.

— Тогда история врет. — Тарран дотронулся рукой до одного из высеченных на скамье цветов, обвел пальцем мраморный лепесток, погладив мягчайший зелено-золотистый лишайник. — Коготь — самое худшее, что может встретиться под горой.

Вечерний свет мерцал на драгоценной броши, приколотой там, где раньше была рука гнома. Из-за этого сияния маленький изумрудный дракон, казалось, ожил и задышал.

— Ты видел его? — просил я.

— Видел. Двадцать лет назад. — Тарран сидел неподвижно, как камень, только постукивал одним пальцем по каменной розе. — Завтра я собираюсь туда снова.

— Позволь догадаться, — сказал я, — Ты хочешь убить его, верно?

Конечно, я пошутил; всем известно — чтобы убить дракона, нужно несколько армий. Но Тарран не понял Шутки.

— Если бы я даже мог убить дракона, — сказал он, — я бы этого не сделал. Я хочу отомстить, и расплата должна длиться дольше простой смерти.

Я перестал улыбаться:

— И ты уже составил план своей мести?

— Да. Может, ты думаешь, что для мести моя месть слишком рассудочна, ведь прошло столько лет. Но мне долго не удавалось перестать кричать во сне. Кричать от страха, стонать длинными ночами.

Я отвернулся от него и от его признания, как отворачиваются от уродства, отговариваясь вежливостью, — здравый смысл велит, что великодушнее отвернуться, а не глазеть на калеку, ставя того в неловкое положение. Но что велит здравый смысл и что действительно означает это действие — две разные вещи. Где-то в глубине души люди почти всегда рассматривают увечье и уродство как болезнь, как что-то, чем можно заразиться. То же происходило и со мной, когда при мне кто-нибудь говорил о своих страхах.