Шут (СИ)

  Еще проснувшись в телеге, Шут понял, что купание в холодном озере не прошло даром: голова стала тяжелая, свет ранил глаза, и больше всего хотелось залезть в постель. А перед этим принять теплую ванну. Оказавшись в своей комнате, он с отвращением сорвал с себя лохмотья, в которые превратился костюм, и встретил служанок, притащивших большую лохань, в чем мать родила... грязный, расстроенный и дрожащий от холода. Бросая на господина насмешливо-жалостливые взгляды, женщины споро налили в деревянную ванну горячей воды, забрали то, что было его любимым нарядом, и быстро исчезли. Едва только они покинуть комнату, Шут со стоном залез в лохань и, закрыв глаза, растворился в блаженном тепле. Небесная Мать, неужели он дома, неужели этот кошмар закончился...

  Неспеша оглядев себя, он понял, что все могло бы быть и хуже: хотя тело болело так, будто его долго и усердно пинали, синяков и ссадин оказалось на удивление мало, а лицо и вовсе не пострадало. Лишь царапина от ветки... Публике, конечно, стало б только веселей, превратись Шут в урода, но сам он вовсе не желал себе такой участи - его работа требовала виртуозного владения лицом.

  'Повезло, - думал Шут, смывая грязь и боль, - опять повезло... Надо бы попросить служанок принести побольше апельсин - я слышал, они помогают от простуды'.

  А потом, он спал... Долго и крепко. И когда проснулся, все случившееся казалось ему лишь страшным сном.

  Едва открыв глаза, веки которых оказались болезненно тяжелыми и горячими, Шут с досадой понял, что простуда вцепилась в него накрепко.

  'И пусть. Зато отдохну от всех, не придется мне любоваться на довольную рожу Тодрика. Лишу его удовольствия поухмыляться исподтишка'.

  6

  Барахтаясь в бредовых видениях, одно другого краше, Шут многократно оказывался лицом к лицу с принцем и каждый раз спрашивал: 'За что? Ну, за что?'. Иногда ему снился Виртуоз, но все время в стороне, будто за невидимой стеной.

  Теперь же, когда Шут наконец снова показался на людях, Тодрик словно забыл и о нем самом, и о потехе в лесу. Столкнувшись с Шутом, идущим из библиотеки, принц лишь равнодушно скользнул по нему взглядом, будто даже не узнал. Его Высочество, похоже, вообще никого не замечал. Слуги старались не попадаться ему на глаза лишний раз, а дамы переключили свое внимание на других, более любезных кавалеров.

  'Что-то случилось, что-то я пропустил... Нехорошо, - думал Шут, возвращаясь к себе в комнату. Он предпочитал быть в курсе всех дворцовых интриг, и обычно ему это удавалось без труда. Дураку ничего не стоит проникнуть за закрытые двери, услышать важный разговор. Кто воспримет его всерьез? Но после визита к Мадам Сирень Шут понял, что еще не готов окунуться с головой в клубок интриг, которые сплетались, пока он болел. - Еще денек, - сказал он себе, - еще один день передышки. Я лишь чуть-чуть наберусь сил'.

  Лекарь был прав, когда отметил, что Шут измотался не столько телом, сколько душой. Интриги... Везде, за каждым углом, даже служанки что-то плетут меж собой. У каждого - свои тайны и свои цели. Один он, право, как дурак, хотел просто жить... веселить людей, вызывать улыбки на их лицах. Искренние, добрые улыбки. Только вот обитатели дворца предпочитали злые шутки в адрес друг друга...

  Служба при дворе никогда не была простой, но Шут ни разу не пожалел о своем выборе. Несмотря ни на что, ему нравилось быть господином Патриком - непонятным чудаком, который никому не обязан объяснять свои действия, которому дозволено смеяться и плакать, говорить загадками и удивлять окружающих странными выходками. А главное - в Солнечном Чертоге был Руальд...

  Руальд... Разница в четыре года - это немало... Но они всегда понимали друг друга, будто и впрямь - братья... Иногда король шутил: мол, не батюшкиной ли тайной любовницы, ты сынок, господин Патрик? Шут смеялся: они оба прекрасно знали, что король Берн не отличался большой любовью к женскому полу и, кроме давно почившей дорогой супруги, никого не привечал. За что не раз был обсмеян дворцовыми мужчинами.

  Но Шут и впрямь походил на Руальда - как если бы лицо короля отразилось в лесном ручье, обретя новые черты, близкие к прежним, но все же иные. Одень господина Патрика подобающим образом, он без труда мог бы выдать себя за брата Его Величества. И это была еще одна причина для братца истинного таить злобу на Руальдова любимчика. Тодрик всегда пытался встать между ними...

  Конечно, поначалу, когда Руальд еще был принцем, а Шут - тощим подростком, все выглядело иначе. Будущего короля забавляли выходки спасенного им мальчишки из бродячего балагана, ему льстили преданность и безусловная любовь найденыша. Но не более. Его Высочество видел в Шуте лишь занятную игрушку. До того дня, пока не скончался король Берн...

  Болезнь короля была долгой и мучительной, недуг медленно пожирал его изнутри, лишая воли к жизни. К концу своих дней Его Величество стал худым и желтым, точно высохшее за зиму медовое яблоко. А зима, между тем, и в самом деле близилась к концу. Король не дожил до прихода весны лишь два дня...

  Когда поутру лекарь Вильяр обнаружил, что монарх мертв, Шут узнал об этом в числе первых. Сам он почти не общался с королем - Берну уже давно было не до шуток... но в то утро личный слуга Его Величества не сумел донести до монарха завтрак, за которым отправился на кухню в обычное время... Пожилой лакей оскользнулся на масле и так неудачно упал, что разбил себе нос. Пока поварихи, сокрушаясь, приводили беднягу в чувство, матушка Тарна поймала первого же попавшегося, кто мог доставить завтрак королю.

  Шута, который сидел на кухне и доедал свежую булку с медом.

  Не слушая протестов, мол, 'я ж не слуга, я дурак', она вручила ему поднос с жидкой овсяной кашей, сваренной на воде, и велела нести немедля. Шут, куда деваться, понес. Он вовсе не горел желанием попадаться на глаза желчному и злому Берну, которого с некоторых пор опасались даже сыновья. В последние недели король стал особенно плох и раздражался по малейшему поводу. Он уже успел прогнать со службы пару лакеев и одну недостаточно расторопную служанку... Быстро шагая к покоям короля, Шут вспомнил одну короткую молитвочку, которой его научили девочки-послушницы при храме святого Ваария. А потом для пущей надежности тихонько прошептал несколько строк из волшебной песенки Далы.

  Но его опасения оказались напрасны.

  Двери в опочивальню короля были распахнуты настежь, и бледный лекарь как раз выходил в гостиную, что-то взволнованно объясняя советнику. Увидев Шута, он зажмурился как от боли и негромко произнес:

  - Оставь это, Патрик. Король скончался...

  А потом Шут спешил за ними к Руальду, который только проснулся и был еще растрепанный, неумытый после сна... Белые волосы смешно торчали во все стороны, точно хвосты на шапке у Шута... Он слышал, как советник сообщил принцу о смерти отца. Видел, как тот, сжавшись от горя, точно дитя, закрыл лицо руками... Все знали - король умирал, но весть о его кончине все равно оказалась слишком тяжелой для наследника.

  - Оставьте меня, - глухо прошептал Руальд и, увидев, что советник все еще мнется на месте, рявкнул громче медведя: - Оставьте же!

  Они ушли. Все, кроме Шута, который звериным чутьем понял, что принцу сейчас нужно не одиночество, а плечо, на которое можно опереться. На которое не стыдно опереться наследнику трона...

  Он долго сидел подле короля и слушал, слушал о том, каким был король Берн... Каким чудесным отцом, каким мудрым правителем... Шут ничего не говорил, он - мальчик-сирота, никогда не знавший своих родителей - просто приткнулся дрожащему от бесслезного плача принцу под бок. И навсегда впитывая его боль, думал лишь об одном - как бы отогреть это израненное потерей сердце.

  Только несколько лет спустя Руальд признался ему, что это живое тепло открытой нараспашку Шутовой души стало для него источником силы, позволившей смириться с утратой и осознать себя новым королем. Позволившей увидеть в забавном маленьком артисте самого близкого человека...