Кукушка

— А я тоже умею петь! — без предисловий объявила она, подойдя к костру, возле которого сидели бродячие артисты. Фриц в очередной раз позавидовал её задорному нахальству: девочка, казалось, не испытывала к этим хмурым дядькам ни предубеждения, ни страха. Впрочем, то была не сила духа, а, скорее, детская непосредственность. Как в своё время ей не показался страшным кукольник с его сундуками, зонтиком и бородой, так и сейчас она не видела опасности в этих шестерых заросших мужиках с их барабанами, бурдонами, кривыми дудками и арфами. Октавия, как мышка, от природы обладала даром чувствовать опасность и, когда той не было, вела себя без всяких церемоний.

— Да? — невозмутимо бросил один, самый высокий, поворачивая перед огнём барабан, чтобы кожа на нём лучше просохла. Время от времени он ударял в него ладонью, извлекая гулкий дребезжащий звук, кривился и сушил опять. — И что же ты поёшь?

— А песни!

Парни одобрительно заусмехались и запереглядывались. В своём розовом платьице, в старенькой накидке, перешитой из театрального занавеса, с голубыми волосами, Октавия даже сейчас походила на большую куклу. Сердиться на неё было решительно невозможно.

— Хотел бы я послушать, как поют не песни! — высказался крайний слева — желтоволосый здоровяк с кривой ухмылкой, и ему закивали все остальные. — А что за песни ты поёшь? Всякие. Что вы хотите послушать?

— Чего-нибудь помедленнее, — сказал кто-то.

— Я знаю одну, она называется «Ez ist hiute eyn wunnychlicher tac». Спеть её?

«Давай!» послышалось со всех сторон. «Спой! Спой! начинай!»

— Постой, — остановил её один музыкант, — эту песню я знаю! Там проигрыш. — Он полез в мешок, вытащил скрипку, подул на неё, пощипал струны, подкрутил колки и взялся за смычок. — Ну-ка, давай вместе. Три, четыре!..

Йост, бородатый кукольник и Фриц с удивлением насторожили уши, а Октавия сложила за спиной ладошки и запела. У неё оказался тонкий голос — не писклявый, но высокий, он слегка дрожал, но мелодию девочка вела вполне уверенно. Все шестеро музыкантов опять переглянулись.

— А у малышки есть чувство ритма… — одобрительно проговорил бритоголовый. — А вот эту песню ты знаешь? — Он отбил на барабане пару тактов, мыча под нос мелодию,и поднял взгляд на девочку. — А? Знаешь?

— Конечно знаю!

— Да? Эй, Рейно! — обернулся барабанщик к своему приятелю — тому здоровяку, который сидел по левую руку. — Рейно, ты нам нужен. Доставай свою флейту.

— А я уже, — поднял тот инструмент, который в его лапище казался маленькой соломинкой. — Чего играем?

— Douce Dame Jolie! — Барабанщик потёр ладони, взял на изготовку палочки и снова повернулся к девочке. — Ну, на три четверти. Пошли!

Грянули. Октавия заволновалась и вступила позже, а инструменты — скрипка, флейта, барабан — едва её не заглушили, но предводитель сделал знак играть потише, подхватил припев, и плясовая понеслась по нарастающей. Когда мелодия утихла, все на поляне засвистели и заулюлюкали, захлопали в ладоши.

— А ну, ещё!

— Ещё, ещё!

— А можно я одна? А то я не привыкла…

— Пой одна!

— Только я спою очень старую песню, ей меня научил мой отец, — предупредила Октавия и запела «Two Sostra».

Суровая песня, с её медленным маршевым ритмом, в исполнении ребёнка прозвучала пугающе серьёзно, как далёкий зов морской сирены или как плач ангела на похоронах. Все слушали, разинув рты.

— Святая Катерина! — высказался кто-то, когда песня кончилась. — Чтоб мне лопнуть: эта девочка знает по-норманнски!

— И поёт Танхаузера и Машо, — добавил барабанщик. — Конечно, это не Дюфай, но и не деревенские попевки… Сколько тебе лет, дитя?

— Девять.

— Быть не может! А ты знаешь что-нибудь ещё?

— Я знаю много песен, у нас в трактире часто останавливались музыканты…

И она запела «Ai vis lo lop». Музыканты подхватили, но на середине девочка охрипла. Шпильманы залопотали и потащили её поближе к огню. Их суету не прервала даже каша, которая поспела и полезла через край. Пока одни музыканты добывали девочке тарелку и ложку, а другие наливали ей горячее питьё, барабанщик оглянулся на повозку и махнул рукой;

— Эй, Йост! И вы, господин хороший, как вас… — Он прищёлкнул пальцами. — Что вы сидите там, как эти самые? Идите к нам.

Йост, кукольник и Фридрих не заставили себя упрашивать и присоединились к трапезе. По кругу пустили бутылку, и через некоторое время музыканты уже оттаяли и вели себя вполне доброжелательно, даже сквернословить стали меньше. Принятая в круг Октавия была уже накоротке со всеми и, набив рот ветчиной и хлебом, начала болтать.

— Так здорово путешествовать, я уже столько всего видела! А знаете, сколько у господина Карла кукол? У меня никогда не было столько! Дома я жила одна с шестью сестрами и братом, однажды у меня был всамделишный котёнок, только тётя его не хотела кормить, и дядя Корнелис его утопил, а потом никого не было… А правда, что тополя — это большие одуванчики? Юбка — это когда две ноги в одну штанину! Как тебя зовут? У тебя такие светлые волосы! У меня тоже были почти такие же, только я в синьку упала. Ой, можно мне скрипочку потрогать? А в Брюгге где вы выступали? Ой, в Брюгге были во-от такие корабли — шириной с эту поляну! А вы знаете, что у птиц нос — это рот?

Ну и так далее.

— Не разговаривай во время еды, Октавия, — строго сказал Карл Барба.

— Да пусть себе болтает, — снисходительно разрешил барабанщик. — А вы славный малый, даром что из Сицилии. Не держите обиды — мы же не со зла. Когда нам Йост навяливал взять вас с собой, мы решили, будто вы какой-то хлыщ из городских, ну, знаете, из тех, кому нужна охрана.

— А вы тоже хороши! Как выезжали, вы столько спеси на себя напустили — просто фу-ты ну-ты!

Он фыркнул и хлопнул его по плечу. Все заржали.

— Точняк, мы из-за этого и злились, — поддакнул ему здоровый, пальцами выловил из кипящего котелка кусок мяса и положил Октавии в тарелку. — А чего? Любой рассердится. Паси тут всяких, будто нам своих забот мало…

— A propos [71], — он вытер руку о штаны и протянул её кукольнику, — меня зовут Рейно. Рейно Моргенштерн.

— Ка… Каспар, — представился Карл Барба, пожимая ему руку. — Я назвался Каспаром, чтоб выехать из города, — добавил он. — На самом же деле…

— Да зовитесь как угодно, — перебил его барабанщик. — Только если вы Каспар, тогда я — Тойфель. Михель дер Тойфель, или просто Тойфель.

— Тойфель? — удивился кукольник и поправил очки. — То есть это значит — «чёрт»?

— Ага, он самый! — Парень оскалил зубы, приложил ко лбу два пальца на манер рогов и сделал выпад в сторону мальчишки. Фридрих отшатнулся.

Все опять расхохотались.

— Почему?

— Я барабанщик, — пояснил дер Тойфель и изобразил руками. — Барабаны, бубны, rommel-pot — это всё моё. Когда гремит, это похуже преисподней! К тому же в этой местности и так до чёрта Михелей. А если мне не хватает рук, мне помогают Рейно или Кастус.

— Дурацкое дело нехитрое… — проворчал на это скрипач.

— В лоб дам! — Тойфель погрозил ему кулаком.

— Сам получишь. А меня зовут Феликс, — сказал скрипач и приподнял шляпу, под которой обнаружилась лысина.

— Ага, — сказал Карл Барба и перевёл взгляд на другую сторону костра, где сидели ещё двое — длиннолицые, ушастые, черноволосые, похожие друг на друга, как братья. — А вы…

— Мартин Лютер, — представился один и глотнул из бутылки.

— Томас Мюнцер, — представился другой и тоже глотнул из бутылки.

— Э-э… — растерялся итальянец.

— Не родственники, — ответил за обоих Рейно.

Все опять рассмеялись.

Последний музыкант — беловолосый малый двадцати лет от роду, с породистым лицом и пальцами арфиста, прозывался Кассиус.

— Можно — Кастус, — разрешил он.

— А я — волынщик и артист на флейте и Drumscheit, — подытожил Рейно.

— Drumscheit? — Итальянец наморщил лоб.

— Дичайший инструмент! — ответил Тойфель. — Хуже барабана. Посмотришь — просто палка со струной, а звук… Его используют в монастырях во время месс, когда среди монахов нету низких голосов. Звучит как «Рру-ур-рр!Н»