Ненависть

крестьянского вида, переступая порог маленькой сырой комнатки с обитой железом дверью и крохотным зарешеченным окошком под самым потолком. — А мы уж и надежду потеряли, — ядовито добавил он, подходя ближе.

Диз приподнялась, полная твердого намерения врезать этому гаду по ухмыляющейся роже, но стоило ей сесть в постели (состоящей, к слову, из грубого шерстяного одеяла и подушки, набитой вонючей мочалой), как то, что она считала солнечными пятнами, обрушилось на неё подобно безжалостному равнодушному кулаку, сшибая назад, в темную прорву, в которой она пробыла… черт, сколько же?

— Где я? — прохрипела Диз, поразившись тому, каким слабым и беспомощным был ее голос.

— Где! — хохотнул мужик, — Оглядись, красавица. Ты в каземате!

Это она уже поняла. Память понемногу возвращалась, и теперь Диз осознавала, что пробудиться в другом месте не могла — или в тюрьме, или в аду. Она не знала, кто подстрелил ее, когда она была уже так близка к своей цели, но этот кто-то явно добился своего, хоть ему и не удалось отправить ее на тот свет. Ее подобрали, не оставив без внимания окровавленный меч, валяющийся на земле, потом нашли труп той женщины… И всё встало на свои места.

— Рад, что ты очухалась, милая, — сухо произнес мужик, вырывая ее из задумчивости. — Будь теперь любезна пожрать сама, надоело с тобой нянчиться, по правде говоря.

Он швырнул миску с густой, дурно пахнущей похлебкой на колени Диз. Та тупо уставилась в тарелку, потом покачала головой.

— Что? Мы уже начинаем капризничать? Жри, стерва! Слышишь? Не хватало, чтобы ты теперь померла!

— Где моя одежда? — с трудом сдерживая клокочущую в горле ярость, спросила Диз. Она уже заметила, что мужик не слишком взволнован ее наготой — должно быть, за то время, что она здесь лежит, успел насмотреться… А может, и не ограничился созерцанием.

— На что она тебе, красавица? Твоими прелестями тут никто особо не интересуется. Хотя, если хочешь, принесу тебе какую-нибудь тряпицу… А хотя, недолго тебе осталось грешную землю топтать, вполне обойдешься.

— В чем меня обвиняют? — спросила Диз, сама не зная зачем. Ей ведь был прекрасно известен ответ.

Мужик покосился на нее, хмыкнул, покачал головой:

— Память отшибло? Ну что ж, беда твоя. Небось, как Клирис нашу мордовала, при памяти была.

Белая кость в темных волосах. Крови мало, почти нет, — а кость ослепительно белеет среди сбившихся каштановых прядей.

— Почему я еще жива?

Ее тюремщик, кажется, удивился. Потом скривился, сплюнул.

— Так и я о том же, — зло бросил ои. — У нас же теперь… закон! Мать его так… Чтоб всё по закону! И тебя, тварь юродивую, староста выходить велел. Чтоб до суда дожила. Чтоб повесить тебя по всем правилам. Как полагается.

«Смешно, — подумала Диз. — Ухаживать за мной, вытягивать из могилы, только чтобы казнить по всем правилам. Смешно».

— Чего улыбаешься, стерва? — обозлился мужик. — Жри, я сказал! На погосте улыбаться будешь!

— Сколько я здесь? — внезапно побелев, оборвала его Диз. Она уже не улыбалась,