Внучка берендеева. Второй семестр (СИ)

Егор знал.

И про легенду эту, и про меч Вильгельмов, который в доме дедовом хранился, переходя от сына к сыну. И про детей, которых под мечом проносили, чтоб здоровыми были и крепкими. И про то, что Егору этакой чести не выпало.

Не признали его Кошинские.

Когда-то обижало.

— Подумай, Егор… кого еще на трон пустить? Еську, который был вором и остался?

Еську не примут. Он славный парень, хоть и с придурью, но все знают про спину его меченую. Да и… никогда-то всерьез он не думал о том, чтобы на царствие пойти.

И то, какой из вора царь?

— Или Елисея с волчьей его сутью?

Знает, выходит… откуда?

И прочее… про матушку свою Егор рассказывал, но скупо, коротко. Поначалу чурался остальных, потому как дико это было. Даже спустя полгода блужданий по дорогам все одно дико: он — боярин, а Емелька — холоп… и говорят тут, что ровные… как такое быть может?

— Братец его, конечно, более человек, на луну не воет, но как знать, чем волчья кровь в будущем отзовется? — продолжала тень. — Вдруг да в детях проявится? Иль во внуках? Кому сие надобно? А Емелька… холопом был и остался. Можно медведя под дудку плясать научить, но разве от этого он скинет медвежью шкуру.

Вода журчала.

Смеялась.

А ведь и вправду пересказывала тень собственные Егоровы мысли. И озвученные, они были мерзки.

— Про Евстигнея что скажешь? — Егор отер мокрыми руками лицо.

Вода поможет.

Она спасла его тогда, стерла след. Она утешила сироту. Приняла, повела берегом. Кормила и силы давала. Укрывал в стенах шелестящего рогоза, среди уток и гусей, которые этакому соседству рады не были, но молчали…

Благодаря ей Егор выжил в первые дни, когда брел оглушенный, перепуганный. А ведь стыдно признать, что испугался он до полусмерти. Не сразу, после, когда понял, что раз матушка померла, то и ему недолго жить. И от дому — бежал, пока не потемнело в глазах. Да и после брел… и в реке привычно прятался, еще не понимая, что проснулись то дареные силы, о которых матушка говорила. Он не подчинял воду, но подчинялся ей.

И выжил.

Вышел к Лойчину тракту.

Наврал… чудом, что вранью этому поверили. Теперь-то Егор понимает, что за холопа его разве что сослепу принять можно было. Не холопская у него речь, да и привычка спину держать прямо выдавала. С другое стороны бояре разными бывают. У иных только и есть, что хата-пятистенка и имя гордое…

— Евстигней имени своего не помнит… да и то, откуда он взялся? Кем был? А ну как душегуб… или блажной? Вдруг да сегодня с памятью беда, а завтра и вовсе ума лишится? Скажи, Егор, кому из них царем быть?

Замолчал.

И отступил. Знать, исчезнет… пускай себе уходит. А Егор… это ложь, что вода смывает следы. Может, для иных и смывает, а вот свой оставит, только не каждый этот след прочесть способен.

— Думай, Егор… пока еще можешь… думай… один ты не справишься, а вот с помощью малой… есть люди, готовые поддержать человека… не любого, конечно… такого, чтобы рода хорошего… с кровью нужной… разумного… способного быть благодарным… думай, Егор…

…и тень исчезла.

Егор постоял еще минуту, позволяя тому, кто скрывался в дожде, уйти. Он вернется, в этом сомнений не было. И вновь принесет слова.

А с ними сомнения.

Но Егор справится, как справился с прочим.

Он отпустил воду и произнес несколько слов…

…капля за каплей…

…пряжа в руках старухи… вязание… нити… нити сплетались, нити ложились на землю… нити вели. И Егор нисколько не удивился, поняв, куда именно они привели: к небольшому трехэтажному зданию, стоявшему наособицу. Ныне, в дожде, виден был мерцающий полог, на него наброшенный.

Сквозь него уже пытались пройти.

Но и Еське не удалось подобрать правильный ключ, что уж говорить о прочих. Однако защита — не от воды… и водяные нити протянулись к махонькой лестнице, к дубовым дверям.

…и показалось, что, прислушайся, и услышит Егор, что эхо шагов, что грохот двери, которая не закрылась — запечаталась, закрывая путь в преподавательские хоромы от любопытного студенческого глаза.

Что ж…

Удивлен Егор не был.

Глава 30. О волшбе и результатах оных

Бабка, когда я ея на рученьки подняла, и не шелохнулося, только всхрапнула тоненько, жалостливо. А на губах пузырь слюны вспух, точно у младенчика. Правда, весила она куда как поболе младенчика. И норов… ох, чую, чародейство чародейством, а дурь бабкина — дурью, ее заклятием не снимешь.

И ждет меня напереди разговора…

Душевная разговора.

Но бабку я уложила аккуратне.

Поглядела.

Повернула голову, чтоб не на бок. Лицо кое-как от белил отерла. Ну, попыталася… а белила у бабки хорошие, ядреные, только размазалися, смешалися с румянами да сурьмою, оттого и лицо сделалося страшным-страшным.

Прям не старуха благочинная, а тать ночная.

— А теперь, Зослава, — сказала Люциана Береславовна, руки разминая, — пожалуйста… отойдите в угол и сделайте вид, что вас здесь нет.

Повторять мне не надобно было.

Шмыгнула я в угол упомянутый и замерла. Стою. К стеночке жмуся. Дыхаю через раз. А сама гляжу во все глаза, только ничего не разумею.

Вот Люциана Береславовна руки к потолку воздела.

И наш жрец от так же делал, когда к Божине взывал, только лицо его благостным делалось… и кукиши он пальцами не крутил… или не кукиши то, а чародействие?

Пальцы шевелятся.

Руки расходятся.

А магия… я чую ее, холодную, что поземка. И круг, мною черченный, будто бы заледенел. По линиям искорки побегли, сначала реденько, а после все больше и больше… на стыке ажно полыхнуло. И сердце мое обмерло.

Ну как ошиблася я?

Или не тую кисть взяла? Краску неверную? Линию вывела кривенько… на градус отклонила, а ведь сказывала Люциана Береславовна… нет, я сама себя успокоила. Небось, будь чертеж неверным, не стала б она с ним возюкаться. Велела б переделать.

И бабкиным здоровьем не рискнула б…

А бабка храпти перестала.

Глаза открыла.

Дернулася, да не сумела встать.

Искорки бегут, летят, переливаются всеми цветами… и красные тут, и зелененькие… и пахнет хорошо, как после грозы пролетевшей, а Люциана Береславовна уже слова говорит.

Я слушаю, а не слышу.

И ведь не шепотом говорит, в полный голос, вона, более чем в полный голос… ажно стеклышки трясутся…

Бабка же вдруг дернулася.

Захрипела.

И как-то некрасиво, криво на бок перевалилась. Вытянулася длинная худая рука, шкребанула по линиям, стереть пытаясь. Только ж краски у Люцианы Береславовны не простые, чародейские. На камень ли, на дерево, на тот же парпор намертво лягут и держаться будут, пока ниточку силы, в них вплетенную, не развеешь…

Бабка на живот перевернулася.

И голову задрала.

Некрасиво так задрала, будто бы патылицей до плеч достать желая. Рот раскрыла, и тот был — что ямина черная. А лицо ее, в краски пятнах, морщинистое, вовсе звериным показалась.

Выгнулась старая спина.

Растопырились руки.

И пальцы в пол вцепилися… продрали дерево.

Я и дышать-то перестала. Что бы ни сидело в круге, моею бабкою оно не было… слыхала я про подменышей. Так они больше младенчиков крадут, своих людям подсовывая, капризных да крикливых. Старухи им без надобности.

И… подменыши крохотные.

Слабосильные.

Их, коль поймаешь, удержать легче легкого. За плечико возьмешься, тряхнешь добре аль крапивою, которой дюже они страшаться, перетянешь разок, тут-то и явятся родители, о чадушке заботу проявляя. Станут злато-серебро предлагать, каменья всякие, клады сокрытые, чтоб только отпустили люди.

Не чинили вреда.

Тварюка в круге зашипела.

— Зослава, не двигайтесь, — холодно произнесла Люциана Береславовна. — Все немного… сложней, чем казалось. Но мы справимся.

Мы?

Я от не справлюся… тварь ходит кругами, на четвереньках… зад выставила. Руки вытянула. На руках тех кольца-перстни сверкают, бранзалетки позванивают. Из роту слюна течет, и тварюка оною слюной мало что не захлебывается.