Время и боги: рассказы

Итак, однажды Локильтон плыл по Янтарной реке в длинной лодке, которой управляли тринадцать чернокожих гребцов. Лодку он описывать не стал — у нее, впрочем, было какое-то экзотическое название, которое он пару раз упомянул. Происходило же все это так далеко от цивилизации, что по вечерам Локильтон доставал накрахмаленный полотняный воротничок и подолгу его рассматривал. Я так и вижу, как он с томлением во взоре смотрит на этот воротничок и вспоминает лондонские бальные залы; это, однако, только мои домыслы, ибо понять, о чем думает Локильтон, еще никому не удавалось. Но когда он рассказал про воротничок, эта беглая деталь помогла мне понять, что это было за место, гораздо лучше, чем если бы он назвал его широту и долготу. И еще Локильтон поведал нам, какие песни пели черные гребцы, а были эти песни престранными. Сейчас, однако, я не могу припомнить никаких подробностей, зато я и поныне помню, какое выражение стояло в глазах Локильтона, когда он о них рассказывал.

В конце концов его лодка достигла излучины Янтарной, и Локильтон увидел на левом берегу тростниковую хижину и белого человека возле нее. Это был самый настоящий белый, который жил на берегу Янтарной реки один-одинешенек.

Локильтон, конечно, не мог проплыть мимо, он высадился на берег и подошел к хижине; при этом ему показалось, что чернокожие гребцы поглядывают на нее презрительно, но наверняка он сказать не мог, хотя знал этих людей лучше многих; впрочем, по сравнению с жилищами туземцев хижина и в самом деле выглядела убого: она имела не больше шести футов в высоту и была размером с нашу садовую беседку. Белый жил в ней один. Когда Локильтон подошел к нему, этот белый человек с желтой бородой сидел перед своей хижиной и взирал на воды Янтарной столь безмятежно, словно владел всем миром.

Позади хижины были как попало свалены какие-то ящики, и оттуда, как сказал Локильтон, белый принес две бутылки лучшего шампанского, какое он когда-либо пробовал. Сам хозяин, впрочем, пить отказался, сказав, что презирает шампанское, и только с выражением снисходительного благодушия смотрел, как Локильтон подносит вино к губам. Говорил этот человек только о горах.

Локильтон мог рассказать ему последние новости, которые в тех местах ценятся лишь немногим дешевле слоновой кости. Он мог поведать, какой новейший танец популярен в Лондоне, какая песня и какой предвыборный лозунг. Он мог бы подробно описать фасон перчаток, которые теперь надевают мужчины, когда идут на светский прием, и возвратить человеку, жившему в одиночестве на берегу Янтарной реки, что-то такое, что тот давным-давно утратил, но этот странный белый желал говорить только о горах.

Казалось, ему хорошо и здесь; он выглядел спокойным, можно сказать, счастливым, и все же, живя на обширных наносных равнинах, рассеченных напополам Янтарной рекой, — в месте, которое отделяли от ближайших гор сотни и сотни миль, — он стремился говорить только о них. По-видимому, горы были для него тем же, чем был для Локильтона Лондон — город балов и ярких огней.

Прежде чем они расстались, этот улыбающийся, довольный собой и своим окружением человек открыл что-то вроде небольшой дверцы в полу и вытащил из тайника старую-престарую бутылку. Со многими предосторожностями он налил в небольшой стакан несколько капель вина (гостю он его не предложил) и, тщательно заткнув бутылку пробкой, убрал ее на место и закрыл люк. Потом белый выпил вино, и дух его тотчас оставил Локильтона, сидевшего здесь же с бокалом шампанского, и унесся куда-то вдаль, и теперь мужчина улыбался райской, неземной улыбкой, словно бренные дела и заботы земли вовсе его не касались.

И после этого, сколько бы Локильтон ни заговаривал с хозяином, его голубые глаза и улыбка оставались обращены куда-то в пространство. Он не отвечал гостю и, казалось, вовсе не замечал Локильтона, а если и замечал, то смотрел на него, как бесконечно счастливый и бесконечно мудрый мужчина смотрит на ссорящихся детей. Насколько мы поняли, Локильтон намеренно говорил хозяину дерзости и даже грубил, но ему так и не удалось вывести его из равновесия. В конце концов Локильтон поднялся и вышел из хижины, думая о том, что никогда прежде не встречал такого странного человека. Спустившись на берег, наш путешественник сел в лодку, и черные гребцы повезли его прочь.

Примерно год спустя Локильтон двигался тем же путем назад и, идя против течения, вновь оказался в том краю. Тростниковая хижина у излучины никуда не делась; она выглядела такой же убогой, и белый мужчина с желтой бородой все так же праздно сидел в тени у входа, и на лице его по-прежнему было такое выражение, словно весь мир принадлежит ему одному. На этот раз, однако, Локильтону удалось узнать его историю. Он добился этого, заговорив о горах, чем доставил хозяину хижины несказанное удовольствие. Этот человек действительно очень любил горы, хотя и жил от них на таком же расстоянии, на каком Локильтон оказался сейчас от городских огней.

Его имя, как он сказал, было Макдональд; в юности он был альпинистом, взбирался на неприступные скалы по всему миру и однажды побывал в Хатнетских горах. Пока Локильтон пил превосходное шампанское, к которому хозяин относился с таким пренебрежением, Макдональд снял свою ветхую куртку и, закатав фланелевую рубаху, показал гостю длинный шрам на левой лопатке. Это след от стрелы, сказал он. Однажды, когда он был в горах, стрела неожиданно вылетела откуда-то из-за камней и едва не попала ему в шею, но вместо этого угодила в лопатку и, скользнув по кости, ушла влево.

Когда Макдональд вернулся в лагерь, его друзья отломили древко стрелы, а врач извлек наконечник, для чего ему пришлось разрезать раневой канал по всей длине, ибо из-за зазубрин стрелу невозможно было извлечь другим способом. Потом наконечник отмыли от крови и стали рассматривать… — (В этом месте, как сказал Локильтон, голос Макдональда зазвучал особенно мрачно, хотя события, о которых он рассказывал, несомненно, произошли много лет назад.) — И когда он его увидел, то тотчас поднялся с постели и, хотя был еще очень слаб, уехал так далеко от любых гор, как только возможно. С тех пор Макдональд не видел ни одной горы, а все дело было в том, что наконечник стрелы оказался из опала.

И тут Макдональд достал из жилетного кармана и протянул гостю опал, какой не сыщешь ни в одном ювелирном магазине.

Он был дымчато-голубым, как полночная луна, отражающаяся в озере в ясный полдень (впрочем, как сказал Локильтон, передать эту прозрачную голубизну привычными нам словами было практически невозможно), а в самой середине его виднелась длинная алая полоска, похожая то ли на заключенный во льду язык пламени, то ли на застывшую частицу закатного неба, когда оно предвещает ненастье. Локильтон даже подумал, уж не так ли выглядит Рай, если смотреть на него издалека. Да, этот опал заставлял человека мечтать, но описать его было невозможно.

— Такие опалы используют только гномы, — объяснил Макдональд, и Локильтон посмотрел на зловещий зазубренный наконечник и кивнул.

— Я знал, что оскорбил гномье племя, — добавил хозяин, а Локильтон ответил что-то вроде:

— Вы, должно быть, совершили нечто такое, что не на шутку их разозлило.

После этих его слов Макдональд долго молчал; Локильтон тоже ничего не говорил, спокойно допивая шампанское. Наконец Макдональд вздохнул, и это глубоко поразило Локильтона: он не ожидал, что его постоянно улыбающийся, спокойный, всем довольный хозяин может так вздыхать; его вздох был похож на внезапную бурю на озере.

— Я возвращаюсь в горы, — сказал Макдональд.

Но Локильтон продолжал молчать, и его молчание каким-то образом заставило Макдональда выдать свою тайну, как, впрочем, и ожидал путешественник.

— Я похитил горгонди, — сказал он.

Локильтону не нужно было объяснять нам, сидевшим с ним за потемневшим столом в старой таверне, что такое горгонди: мы все читали «Книгу Чудес» и знали, что это — драгоценное вино, которое хранится в сокровищнице гномов*.

Потом Макдональд сказал, что последняя выкованная из железа бутылка в тайнике под полом почти пуста и что он теперь не может пить ни шампанское, ни какие-либо другие напитки — скорей уж предпочтет чистую воду. И это действительно было так, объяснил нам Локильтон, ибо человеку, который никогда не пробовал горгонди, жизнь может казаться сносной, но те, кто хоть раз вкусил этого чудесного вина, не могут отыскать под этим небом ничего лучшего, кроме, разве, тех двух вещей, о которых говорил один грек.