Проспать Судный день

— Но, будь уверен, ты многократно заслужил то, что предстоит тебе.

— А что предстоит тебе? — спросил Сэм, выходя вперед. — Что заслужила ты, Энаита? Или мне следует называть тебя Кифой?

Что ж, мой приятель наконец-то осознал истину, в тот самый момент, когда нам предстояло распасться на атомы. Но и это было круто.

— Тебе уже никак не следует меня называть. Ты более не нужен.

Ее слова прозвучали мрачно, безо всякого триумфа, будто она действительно предпочла бы решить этот спор цивилизованно, за чаем с бутербродами. Я невольно задумался, как же после многих тысяч лет, разных личностей, принимаемых и отбрасываемых — богини, ангела и еще, Всевышний знает, кого еще, — Энаита все еще оставалась собой. Что случается, когда бессмертный забывает, кем он был? Называется ли это безумием?

Она подняла руку, и стеклянные львы зарычали, со звуком камня, разрезаемого абразивной пилой.

— Ты предатель, Сэммариэль, и с тобой будет точно так же, в конечном счете, как с Долориэлем.

— Предатель? А как же Третий Путь? Что насчет того, чтобы построить Каинос, чтобы человечество имело шанс получить после смерти нечто лучшее, чем очередное рабство?

На мгновение холодная маска спала, едва-едва, обнажив пылающий под ней огонь. Энаите не нравилось, когда ей указывали на ее лицемерие. Ее глаза превратились в щелки между самоцветами.

— Ничего ты не знаешь, ангел. И ничего не понимаешь. Ты не имеешь права задавать мне вопросы.

Сэм повалился на пол со стоном, сжимая голову руками, будто его уши заполнил ужасающий шум. А Энаита повернулась ко мне.

— Итак, Долориэль.

Я собрался с силами, готовый броситься на нее, исполненный решимости хотя бы пару раз укусить ее прежде, чем меня усыпят, как старого бродячего пса. Можно было и не пытаться. Она подняла руку, и я ощутил, что не могу шевелиться. Вообще ни на дюйм сдвинуться, на хрен, будто меня внезапно залили совершенно прозрачным стеклом. Хвала Богу, что перед этим я сделал глубокий вдох, поскольку вдохнуть еще раз я бы уже не смог. Продолжали функционировать только мозг и сердце.

— Отпусти его! — заорала Оксана. — Толстая долбаная персидская шлюха!

— Правда? — спросила Энаита, глядя на меня. — Это твоя армия, Долориэль? Пара смертных сарматских шлюх и предатель Сэммариэль? Тебе действительно пришлось по дну поскрести, чтобы найти таких оборванцев, Долориэль.

— Повія з Ектабана! — заорала Галина. Нет, я не знаю, что это значит.

— Не боюсь тебя! Мы!..

Она не успела закончить. Энаита махнула рукой, даже не глядя на них, будто отмахиваясь от скверной шутки, и обе амазонки отлетели назад, заскользив по засыпанному обломками полу и кувыркаясь, и долетели до противоположной стены.

Я мог лишь глядеть, как Энаита заскользила вперед, выставив руку, будто в жесте благословения, и испуская свет во все стороны. Она была прекрасна, нечеловечески, и настолько выше меня уровнем, что я был бы идиотом, подумай я, что у меня есть хоть какой-то шанс. Вместо этого Голубая Фея сейчас просто заберет у Пиноккио его бессмысленную кукольную жизнь.

Прости меня, Каз, только и успел подумать я.

Ее рука коснулась моего лба, и я загорелся — каскад электрического жжения пронизал мой череп, позвоночник и тело до самого пола, будто молния. Мышцы тут же напряглись до отказа, я чувствовал, как они начинают отрываться от сухожилий. Ощущение было не лучше, чем все то, что происходило со мной в пыточной Элигора. Я начал беспомощно дергаться, будто рыба, которую живьем бросили на горячие угли.

Но я не умер.

Я чувствовал руку Энаиты, обжигающе холодную и обжигающе горячую одновременно — не физически. Будто она дотянулась до моей души и хотела вырвать ее с корнем. Боль была невероятной, но, чувствуя ее, я кое-что понял. Бессвязная мысль, пронизавшая меня сквозь вопли нервных окончаний, паническая, предсмертная мысль.

Почему это продолжается так долго? Странным образом я чувствовал, что боль — не главное в происходящем, это лишь побочный эффект. Энаита не убивала меня. Она изменяла меня.

И это, по необъяснимой причине, пугало в тысячу раз больше, чем боль и даже смерть. Я не желал стать безмозглым счастливым ангелом, еще одним местоблюстителем в божественном плане — чьем угодно плане, не только Энаиты. Но чувствовал, как это происходит, чувствовал, как что-то во мне меняется, разжижается, как мои мысли находят новые русла, будто перегороженные реки.

Я хотел, чтобы это прекратилось. Хотел более всего, кроме, разве что, снова быть рядом с Каз. Я хотел остановить это. И попытался.

Сейчас я рассказываю это затем, чтобы попытаться окончательно понять, что произошло, но в тот момент не было понимания — в нем не было времени. То, что происходило, происходило всегда. Я потерял себя в бурлящей реке цветовых вспышек и мыслей, будто подхваченных мощным ветром листьев, разлетающихся и снова складывающихся, без малейшего смысла и значения. Чувствовал жжение холодной руки Энаиты, касающейся моей кожи, но чувствовал ее и по-другому, так, будто она оказалась внутри меня, переставляя местами то, чем я являюсь — я, Долориэль, Бобби, я, обращающийся внутрь себя, думающий и ведущий остальные части меня к неприятностям, снова и снова. Пытаясь сопротивляться ужасному вторжению Энаиты, я почувствовал и иное, то, что являлось частью меня и в то же время не являлось. Видения, более реальные, чем воспоминания. Сокровенные, кошмарные, другие.

Клубится пыль, лучи солнца пронзают ее.

Падающие развалины. Еще больше пыли. Что-то тяжелое давит на грудь, грозя остановить мое сердце.

Лицо женщины, не Энаиты, куда более человеческое, покрытое пылью и запекшейся кровью, с полузакрытыми глазами.

Крик ребенка вдалеке, отчаянный, пронзительный крик ребенка, которого никто не утешит.

Нельзя объяснить это, не запутав все еще больше, но я почувствовал, будто многие годы сидел в темноте, а теперь кто-то открыл занавеси и все осветилось ярким дневным светом, срывающим завесы со всего. Я понимал, что ощущаю истину. Нечто большее, чем власть, чем слава Небесная. Я желал ее. Понимал, что это не просто отрывки утраченной памяти. Понимал, что это Истина.

Но Энаита ощутила мое сопротивление и перестала давить. Ощущение ярчайшей реальности, той, которую я никогда не чувствовал, к которой я теперь буду всегда стремиться, внезапно исчезло.

А с ним пришла надежда. На мгновение я подумал, что у меня хватит силы противостоять ей, отразить то, что она делает со мной, но я снова ошибся. Ее гнев был древним и холодным, будто паковый лед, и она держала мою душу в руке, будто уродливую сломанную игрушку. Мою сущность будто выжимали. Никакой тонкости, никаких перестановок, изменений, просто давление небытия, все сильнее и сильнее. Она ломала то, чем я являлся, сжимая, казалось, сами молекулы моего существа, пока все не стала пронизывать темнота, убивая свет, звуки и мысли. Я пытался вдохнуть и не мог, мысли грохотали во мне кроваво-красным светом, а потом померкли и превратились в черное и молчаливое ничто.

Я не мог говорить, но я понял достаточно, чтобы назвать ее тем, чем она является.

Лжец! подумал я. Теперь я знаю, кто ты!

Но уже не знал. Уже забыл, сразу же. Яркий свет истины, на мгновение показавшийся таким отчетливым, исчез в вакууме небытия.

Небытия…

И вдруг свет и звук обрушились на меня, будто я вынырнул со дна океана сажи, вернувшись в мир. Живущий! Живой!

Энаита подняла руку. Ее лицо, прекрасное и ужасающее, наполненное светом, скривилось, и даже не от удивления. От ярости огонь ее глаз стал почти красным.

Что-то изменилось. Что-то черное дрожало в середине груди Энаиты, будто метроном, игла на шкале Вечности, дрожало, постепенно замирая.

Стрела.

Я повернул голову. Казалось, на это ушли годы. Метрах в шести от нас стояла Галина, покрытая пылью от разбитых бесценных статуй, с небольшим арбалетом в руке. Все происходило так медленно! Хромая, подошла Оксана, с AR-16 в руках — отважные, такие отважные девушки! Из ствола винтовки медленно выплеснулось пламя, будто распускающийся цветок… грохот… Я видел, как пули летели вдоль стены, как Энаита отшатнулась, медленно, болезненно, будто падающий дом. Один шаг… она подняла другую руку… другой, и она ударилась спиной в стену, туда, где раньше висела мозаика с ее изображением. Время замерло. Ангел Дождя простерла руки к амазонкам, медленно, будто текущие по холсту капли краски, а я ничего не мог сделать.