Луна, луна, скройся! (СИ)

Из-под моей задницы.

— В наковальне, — шепчу я. — Или под наковальней.

— Ты молодец, Лили. Моя славная девочка… ты готова? — я чувствую тяжёлую и тёплую ладонь Батори на своей голове.

— Нет. Подождите, — я открываю глаза. — Подождите…

— Сейчас я расскажу тебе, почему я не боюсь. И ты тоже перестанешь бояться. Никогда, слышишь, никогда расчёты не были ещё так точны, никогда вероятность успеха не стремилась прежде к ста процентам. Равноденствие в этом году почти совпадает с полнолунием. Это очень важно. Это делает Сердце более восприимчивым. Про меня и себя ты уже знаешь всё: я — рыцарь по факту и по имени, а ты… но ты не знаешь того, что вычислил я и чего не увидели все остальные. В отличие от прежнего обряда, нужны не двое, а трое. Вампир, «волк», человек. Всадник, Ребёнок, Сова. Более того, все три должны быть разного пола, это даёт максимальные шансы.

Я моргаю.

— Как это возможно?!

— Очень просто. Мужчина, женщина, и гермафродит либо эльф.

— Эльф?!

— Существо, отказавшееся от всякого пола. Наш с тобой общий друг, — Батори смотрит на Эльзу. Та, словно очнувшись, принимается распаковывать гитару.

— Она будет играть?!

— И петь. Чтобы помочь тебе. Так надо.

Но мне это совсем не нравится. Я слилась, срослась не просто с песней — с юношеским голосом на диске Батори, в моей голове. Я боюсь, что просто не смогу двинуться, если эту песню споёт кто-то другой. Но вместо этого я говорю вслух другое:

— Вы ведь не уничтожите потом «волков», правда?

— Конечно, Лили. О чём вы говорите…

Пол почти голый, но всё же валяется несколько чёрных от старости обломков досок, какие-то листья, ветки. Батори неторопливо, рассчитанными движениями отгребает их носком сапога по углам. Эльза перебирает струны, настраивая гитару.

— А дождь не помешает? Тучи…

— Через полчаса или час их сгонит ветер, — равнодушно говорит Батори, отпинывая последние деревяшки. Я закрываю глаза, прислушиваюсь к тихой, нежной мелодии, играющей подо мной. Она стала более явственной. Мне удалось настроиться или тучи начинают расходиться? Я не знаю, но эта мелодия будоражит меня, я начинаю дрожать.

Минут двадцать ничего не происходит. Я слушаю Сердце. Эльза затихает, добившись от гитары нужного звука. Неподвижно стоит где-то здесь Батори. Мы все ждём. Даже воздух в разрушенной кузне, кажется, ждёт.

— Пора, Лили, — наконец, произносит вампир. Я слезаю с наковальни, подаю ему плащ — так, с плащом в руках, он и отходит в темноту, к стене. Луна заглядывает в дверной проём, высвечивая длинный, косой параллелограмм на полу, почти доходящий до наковальни. Эльза чуть подвинулась, чтобы не мешать свету струиться в кузню свободно. Я выхожу на освещённое место, оборачиваюсь туда, где спрятано Сердце. Неужели сейчас? Я даже не знаю, готова или нет!

Эльза перебирает струны, и мои нервы привычно натягиваются. Я глубоко вздыхаю, поднимая руки — нет, давая им взлететь, как бледным птицам. За перебором следует аккорд, и голос — такой знакомый, голос из моей головы, голос юноши с диска Батори — выводит первое слово, словно призыв:

Луна…

Я делаю первый шаг.

Я падаю в реку.

Я прыгаю с края крыши — и меня подхватывает восходящий ветер.

Я маленькая, крохотная, тоненькая, невесомая. Мои ноги босы, на мне — пижама. Я лечу, подхватываемая ветром, и приземляюсь на серебристом шифере соседней крыши. Там, внизу, поднимают белёсые глаза бледные лысые упыри. Они ворчат, они шевелятся, они приходят в движение. Они идут на крышу, но я уже на другом её краю, и мои пятки толкают край крыши прочь, вниз.

Я прыгаю, и лечу, и бегу, и снова прыгаю, а в бесконечных восьмиэтажных домах просыпаются упыри, и бредут, шатаясь, наверх, и набирают скорость, и выскакивают, наконец, из окон дворницких, протягивая ко мне длинные белые руки, но я уже снова прыгаю, и снова лечу, и снова бегу — наперегонки с теми, кто проснулся и бросился по лестницам наверх в следующем доме.

Я танцую, и юбки мои взмётываются крыльями, плещутся волнами, распускаются гигантскими цветами. Качаются, тоненько звенят в моих ушах серьги, сверкают браслеты на руках. Я изгибаюсь, извиваюсь, выворачиваюсь и тут же упруго, свободно распрямляюсь. Я качаю бёдрами, бью бёдрами, трясу бёдрами. Руки мои — змеи, руки мои — птицы, руки мои — ветви.

Я погружаюсь в воду, лёжа, распластавшись, я опускаюсь, я всё ниже, и вода всё прозрачнее, и круглощёкая луна заглядывает сквозь неё в моё бледное лицо. Холодные водяные пальцы моют, полощут, выбеливают мои волосы, мои глаза, мои щёки, мои губы.

Я прыгаю, и лечу, и бегу, и скольжу, и верчусь, и выгибаюсь, и погружаюсь, погружаюсь, погружаюсь.

Крыша блестит за крышей, провал чернеет за провалом. Бегут, хрипят, тянут руки упыри.

Рвёт, дёргает нервы песня.

Леденит лёгкие, бронхи, желудок речная вода.

Вот и последняя. Там, за ней, лес, и в лесу — башня. Мне не долететь, но женщина, что стоит рядом, может отвести меня — если ей понравится танец. Если же нет — я оглядываюсь: все крыши покрыты бледной, злобной, колышущейся массой. В этом доме упыри пока спят, и крыша свободна, но стоит женщине уйти, и они проснутся.

Как красива эта женщина! Так прекрасны бывают только матери. Кожа её светится жемчугом, волосы блестят серебром, глаза сверкают — я не помню, где видела ещё этот яростный, пронзительный голубой свет, но он и знаком, и прекрасен, и пугающ.

— Танцуй! — говорит она. И я танцую. Я кружусь по крыше, то ближе к краю, то дальше, я прыгаю, я взмахиваю руками, я трепещу, я дразню, я угрожаю, я нежна, я дика, я счастлива — и она улыбается мне, ей нравится! Она берёт меня за руку — мы прыгаем вместе — под нами проносятся страшный чёрный провал улицы и колючие верхушки деревьев — приближается огромное окно, и я падаю на каменный пол, и поднимаюсь, озираясь. Здесь темно, и холодно, и грязно. На пол ложится свет из окна — нет, двери, и в этот свет вступает мужчина. У него большие карие глаза, отливающие зеленью, толстые красные губы, но я тут же забываю о его лице, учуяв его кровь под покровом крепкой, но всё же такой соблазнительно тонкой кожи. Сколько в нём крови, сколько в ней силы! Я втягиваю воздух то носом, то ртом, словно пытаясь поймать не только запах, но и вкус. Он что-то говорит мне, но я понимаю только одно — передо мной добыча, лакомая, сытная. Ей нужно вспрыгнуть на холку, и прокусить вену возле уха, и лакать, сосать, хлебать тёплую пряную жидкость. Мягким охотничьим шагом я трушу вкруг него, набирая потихоньку скорость, готовя мышцы и суставы к прыжку, руки — к захвату, челюсть — к укусу. Он поворачивается и поворачивается следом за мной, он говорит и говорит, но я не слышу, не понимаю, и не хочу ни слышать, ни понимать. В моём горле что-то клокочет, мои губы расползаются, обнажая клыки и резцы. И, когда я почти готова прыгнуть — пусть спереди, сбоку, уже не важно, я не сомневаюсь в успехе — он вдруг выхватывает нож и взрезает себе тыльную сторону ладони. Протягивает мне — словно для поцелуя — и я, взвизгнув, заскулив, кидаюсь к нему, падаю на колени, хватаю его кисть обеими руками, припадаю к сочащейся красным, тёплым, солёным ране, как младенец к материнской груди, я пью, лижу, высасываю, дрожа от жадности, нежности, счастья. И, насытившись, напившись, наполнившись блаженством, я поднимаю к мужчине счастливое лицо и улыбаюсь в ответ на его улыбку, одновременно ласковую и торжествующую.

И только теперь чувствую, что мою шею обхватывает серебряными монетами и звеньями то ли ожерелье, то ли ошейник.

Повесть II. Волчьим шагом

Глава I. Волк с синими глазами

Мужчину зовут Ловаш. Меня зовут Лили и Лилиана — на оба этих имени надо оборачиваться или подходить. Когда Ловаш рядом, хорошо. По счастью, он почти всегда рядом. Когда я просыпаюсь, я обязательно вижу его, с чашкой кофе в руках. Из этой чашки он поит меня. В этот момент больше никого нет вокруг, и мне хорошо. Я не люблю, когда кругом люди. Но они почти всегда кругом. Они шумят, что-то спрашивают Ловаша, целят в него какими-то штуками с большими стеклянными глазами. Когда подходят не люди, а добыча, Ловаш кладёт мне руку на голову. Мне это очень нравится. Я люблю, когда он гладит меня по голове; мне всегда хочется ластиться и прижиматься к нему, но он почти никогда не разрешает. Зато мне можно играть с его волосами, когда он их расплетает. Они гладкие, густые, тёмные. Одно их прикосновение ласкает кожу на моих ладонях и пальцах.