Лиловый (II) (СИ)

Услышав цоканье лошадиных копыт, сидевший поднял голову, но не встал.

— Что делает здесь благородный господин? — сиплым голосом спросил он. — Вы заблудились?

— Я… — Кандиано осекся; только теперь холод снова начал добираться до него, и горевшие виски остыли. — Там… лежит труп.

— Ну и пусть себе лежит, — отозвался закованный. — До весны ничего с ним не сделается, разве погрызут собаки. Весной, когда начнет вонять, люди выкинут его, а может, и меня вместе с ним.

Кандиано приходил в себя; неожиданно для закованного приблизился и коротким решительным движением сорвал рубаху с его головы. Черные, как угли, глаза уставились на него.

— Ты совсем молод, — произнес Кандиано. — Мне сказали, в этом квартале живут только те, кто не может работать. Разве ты не можешь работать?

— Меня выгнали отовсюду, куда я приходил, — осклабился тот. — За дурной нрав. Сказали, я слишком драчлив. У меня нет работы, и я пришел сюда умирать, благородный господин. Указать вам дорогу отсюда?

Слова его были будто бы вежливы, но в то же время их смысл оставался двойным; Кандиано выпрямился и коротко усмехнулся, хоть все еще был бледен, наверное.

— И что, нет никого, кто помог бы тебе? Твоя семья?

— У меня нет семьи, благородный господин.

— Встань, — приказал Кандиано.

Закованный послушался, хоть как-то с ленцой, медленно поднялся на ноги и оказался одного роста с Кандиано, который был сам высок. Он был худ, как скелет, грязен, и все-таки глаза его смотрели почти дерзко.

— Как тебя зовут? — спросил Кандиано.

— Мераз, — не сразу отозвался тот.

— Пойдешь со мной.

В черных раскосых глазах закованного мелькнула настороженность.

— Будешь работать у меня, — добавил Кандиано, который в тот миг опять принял молниеносное спонтанное решение.

Мераз недоверчиво смотрел на него. Кандиано усмехнулся собственным мыслям; тяжелое, смутное чувство наконец оставило его, и он теперь совершенно точно знал, что он должен делать, более того: теперь он точно знал, каков высший смысл если не жизни целого человечества, то по крайней мере его собственной.

* * *

Жизнь изменилась.

Какой-то новый смысл, странный, непривычный, проник в его сознание; Черный не сразу понял, что это такое. Все вроде бы оставалось по-прежнему, он все так же копался в шлаке, однако под конец смены его охватывало ощущение ожидания. Чего он ждет?.. Он просто не задумывался, пока до него само собою не дошло, что он ждет появления Кэнги.

У Аллалгара появился друг; это был первый друг его в жизни, первый после матери человек, который принимал в нем участие и улыбался ему. Кто-то считал его если не за равного себе, то хотя бы за достойного. Это чувство оказалось чрезвычайно важно для Черного, и он очень старался отблагодарить Кэнги, как умел. Выполнял каждое его слово, полагая, что этим демонстрирует свое уважение. Кэнги взялся учить Черного читать и писать, дал ему тетрадку; в тетради была плохая, серая бумага, легко рвавшаяся, если слишком сильно надавить карандашом, зато ее было много, целых восемьдесят листов. Черный берег дар, как зеницу ока, а когда Кэнги велел ему писать, он делал это очень осторожно, чтобы не порвать тонкие листочки.

Всегда, когда у него было свободное время, Аллалгар отправлялся искать Кэнги, но не приближался к нему, а только наблюдал с расстояния; если Кэнги подзывал его, он подходил, если Кэнги был занят, он молча следил за своим единственным другом со стороны.

До начала смены оставалось еще много времени, и Аллалгар, получивший вчера плату за два месяца, отправился в бакалею; он заметил, что Кэнги любит орехи, и приобрел целых два пакетика, хоть они стоили недешево. После этого он пошел обратно на сталелитейный: был почти уверен в том, что найдет Кэнги в одном из цехов.

Он не ошибся, и Кэнги действительно стоял на мостике, освещенный багровым сиянием кипящего металла, а напротив него были еще четверо; они о чем-то негромко разговаривали.

Они не видели Аллалгара, они были к нему спиной, а Кэнги, если и заметил, то не подал вида. Черный приблизился к ним на такое расстояние, что мог слышать их разговор.

— Если ты еще будешь смотреть на нее, пожалеешь, — набычившись, говорил один из четверых рабочих, сложил руки на широкой груди. Каска блестела на его голове.

— Что ж такого в том, что я смотрю? — спокойно спросил Кэнги. — А она смотрит в ответ. А ты сейчас смотришь на меня, Таала. Может, я не хочу, чтобы ты смотрел на меня.

— Не увиливай, — повысил голос другой рабочий. — Сам прекрасно все понимаешь. Еще одна улыбочка…

— А ты чего заступаешься за чужую жену, Мескито? Небось сам имеешь на нее виды?

— Заткнись!

— Мы защищать честь товарища пришли!

— А, товарищ настолько смел, что без вас на меня не пойдет?

— Не зарывайся, — глухо выдохнул один из них, а потом присовокупил к этому грязное ругательство. — Если ты сейчас полетишь мордой вниз отсюда, никто о тебе жалеть не будет.

— Подозреваю, Комгай все же будет жалеть.

— Даже имя ее не произноси!..

— Что, я оскверняю ее просто звуком своего голоса?

— Так сам и напрашивается, — произнес Таала, задирая рукава куртки.

— Ну сейчас мы наваляем тебе, отродье.

— А потом, когда я расшвыряю вас, побежите плакаться надзирателю? — невозмутимо поинтересовался Кэнги; это окончательно вывело их из себя, и они с короткими криками бросились на него.

Аллалгар не оставался на месте. Четыре рослых человека нападали на его друга, это было… несправедливо. Аллалгар шагнул к ним и, не замеченный ими в темноте и шуме цеха, схватил одного из них за плечи, оттащил. Напугавшийся рабочий закричал и забрыкался, но Черный даже не обратил на это внимания и с силой швырнул его прочь, так что тот кубарем покатился по крутым металлическим ступенькам и, слышно было, упал уже где-то далеко внизу. На этом Аллалгар не остановился, поймал другого рабочего за воротник куртки, потянул на себя.

— Не вмешивайся! — рявкнул Кэнги, да было уже поздно. Еще один противник полетел с моста, чудом не рухнул в гигантский чан с кипящим металлом, ударился о его край и сполз по ту сторону, на пыльный пол. Двоих оставшихся к тому времени успел обезвредить сам Кэнги, одному вывернул руку, второго прижал к полу собственным весом.

— Дрянь, — выдохнул он.

Аллалгару было все равно. Ему главное было то, что друг его остался цел и невредим; цех огласился воскликами, голосами, руганью, наконец невысокий полноватый человек поднялся на мост.

— Что здесь произошло? Отвечайте, — его холодный взгляд вперился в Аллалгара. На плече Кэнги была повязка надзирателя, Черный был простой рабочий; он еще не успел осознать это, но Кэнги сообразил мгновенно.

— Эти ребята напали на меня, господин Дамиано, — спешно произнес Кэнги, шагнув к Черному, — а Аллалгар, добрая душа, попытался мне помочь. Их было четверо, я один.

— По какой причине у вас началась драка? — нахмурился управляющий, которому, должно быть, видно уже было, что проигравших сражение уже подняли на ноги и обступили другие рабочие. Никакого серьезного ущерба, если не считать парочки выбитых зубов, он не заметил.

— Из-за женщины, господин Дамиано. Жена того малого слишком уж заглядывается на меня, — совершенно честно сообщил Кэнги и широко ухмыльнулся. — Но, клянусь вам, я тут ни при чем.

— Ваше счастье, что никто не пострадал, — помолчав, сказал управляющий. — Но смотри у меня, Кэнги, если это повторится — я придумаю что-нибудь такое, чтобы женщины на тебя и смотреть забыли.

— Так точно, господин Дамиано, — весело отозвался тот.

Инцидент был исчерпан; управляющий пошел прочь. Кэнги, оглянувшись, схватил Аллалгара за локоть и буквально потащил за собой.

Вдвоем они вывалились из сумрачного цеха и оказались во внутреннем дворе сталелитейного, где холод немедленно обжег им лица и глотки.

— Больше так не делай, — сказал Кэнги, посерьезнев. — Я вполне справился бы с ними и сам, а тебя за драку могут наказать. На этот раз повезло…