Чудесный нож

Затем она подошла к кромке воды и позвала Призраков.

Они откликнулись на ее призыв, скользя по воде, как столбы тумана. Она подняла руки и заставила их забыть, что они привязаны к земле; один за другим они взмывали в воздух и плыли там, словно зловещий тополиный пух, гонимые легким ветерком туда, где находились Уилл, Лира и их спутницы-ведьмы, — но Лина Фельдт ничего этого уже не видела.

Когда сгустилась темнота, быстро похолодало, и, доев последние корки черствого хлеба, Уилл и Лира улеглись под выступом скалы, чтобы сохранить остатки тепла и постараться уснуть. Впрочем, Лире не пришлось и стараться: спустя минуту она уже забылась, свернувшись калачиком и тесно обняв Пантелеймона, но к Уиллу сон никак не шел, сколько он ни лежал с закрытыми глазами. Ему мешали и пульсирующая боль в руке, которая распухла до самого локтя, и жесткая земля, и холод, и бесконечная усталость, и, наконец, тоска по матери.

Конечно, он боялся за нее и понимал, что ей грозила бы меньшая опасность, если бы он был рядом; но вместе с тем ему хотелось, чтобы и она заботилась о нем, как тогда, когда он был еще совсем ребенком. Ему хотелось, чтобы она перевязала ему рану, укутала его одеялом, спела ему колыбельную, прогнала все печали и окружила его теплом, мягкостью и материнской лаской, в которых он так нуждался, а этого уже никогда не могло быть. В каком-то смысле он до сих пор оставался маленьким мальчиком. Поэтому он заплакал — но очень тихо, чтобы не разбудить Лиру.

Но и это не помогло ему заснуть; наоборот, всякую сонливость как рукой сняло. Наконец он расправил онемевшие члены, тихонько встал, содрогнувшись от ночного холода, и с ножом на поясе двинулся дальше в горы, чтобы немного успокоиться.

Деймон стоявшей на часах ведьмы, малиновка, повернул головку; сама ведьма тоже обернулась и увидела бредущего по скалам мальчика. Она взяла ветку облачной сосны и неслышно полетела за ним следом — не для того, чтобы помешать ему, а чтобы не оставлять его без защиты.

Он ее не заметил. Его гнала вперед такая настоятельная потребность в движении, что он едва ли замечал даже привычную боль в руке. Ему казалось, что он должен идти всю ночь, весь день, до бесконечности, поскольку ничто больше не может унять лихорадочный жар у него в груди. И, словно из сочувствия к нему, задул ветер. Здесь, в горах, не было листвы, которая зашелестела бы под его порывами, но ветер охладил щеки Уилла и растрепал ему волосы; вокруг него, в природе, царило такое же смятение, как и в нем самом.

Он поднимался все выше и выше, ни разу не подумав о том, удастся ли ему найти обратный путь к Лире, и через некоторое время выбрался на небольшую площадку чуть ли не на самой вершине мира — по крайней мере, так ему показалось. Горизонт со всех сторон был открыт: горы нигде не заслоняли его. Луна своим ярким сиянием окрасила все лишь в два цвета, угольно-черный и мертвенно-белый; все края здесь были зазубренными, а все поверхности — голыми.

Должно быть, сильный ветер нагнал тучи, потому что луна вдруг скрылась из виду и все кругом окутал мрак; и тучи эти, наверное, были густыми, поскольку сквозь них не пробивался ни единый луч лунного света. Не прошло и минуты, как Уилл очутился почти в кромешной тьме.

И в тот же миг кто-то схватил его за правое запястье.

Он вскрикнул от неожиданности и хотел было вырваться, но его держали крепко. И Уилл рассвирепел. У него было такое чувство, что он дошел до самого конца всего — и если его жизни тоже суждено было найти здесь свой конец, он собирался драться, пока не упадет замертво.

И он вырывался, лягался и вырывался снова, но его и не думали отпускать; а так как схватили его за правую руку, он не мог достать нож. Он попробовал сделать это левой, но борьба так измучила его, а рука так распухла и болела, что у него ничего не получилось: он должен был бороться против взрослого человека с одной свободной раненой рукой.

Он изо всех сил укусил руку, которая сжимала его запястье, но в ответ противник обрушил на его затылок ошеломляющий удар. Тогда Уилл снова стал лягаться, иногда попадая в цель, а иногда нет, и все это время он не переставал вырываться, дергаться, извиваться, но напавший по-прежнему не отпускал его.

До слуха Уилла смутно доносилось его собственное пыхтение; противник мальчика тоже кряхтел и тяжело дышал. Потом Уиллу случайно удалось зацепить его за ноги; он всем весом бросился ему на грудь, и человек грузно упал, а Уилл оказался сверху. Но ни на одну секунду хватка незнакомца не ослабевала, и Уилл, отчаянно катаясь по каменистой земле, почувствовал, как его сердце сжимает свинцовый страх: этот человек никогда его не отпустит, и даже если он убьет его, ему никогда не избавиться от трупа.

Но Уилл слабел, а теперь он еще и плакал, горько рыдал, по-прежнему дергаясь и отбиваясь от своего врага головой и ногами; он понимал, что вскоре его мускулы откажутся ему служить. А потом он заметил, что тот человек замер, хотя и не отпустил его запястья. Он лежал тихо, позволяя Уиллу бить себя головой и коленями, и, когда Уилл понял это, его покинули последние силы и он беспомощно упал рядом с противником; перед глазами у него все плыло, а каждый нерв в теле звенел и пульсировал от напряжения.

Затем, превозмогая боль, Уилл заставил себя привстать и, вглядевшись в густую тьму, увидел около распростертого на земле человека расплывчатое светлое пятно. Это были белая грудь и голова огромной птицы — деймона-скопы, который лежал неподвижно. Уилл попытался освободиться, и в ответ на эту слабую попытку человек, который так и не разжал руки, зашевелился.

Уилл заметил его движение. Человек бережно ощупывал правую руку Уилла своей, свободной. У мальчика волосы встали дыбом. Потом человек сказал:

— Дай мне другую руку.

— Осторожно, — сказал Уилл.

Свободная рука незнакомца прошлась по левой руке Уилла; кончиками пальцев он мягко провел по его запястью, потом по вспухшей кисти и с бесконечной осторожностью дотронулся до страшной раны.

В то же мгновение другая его рука разжалась, и он сел.

— У тебя нож, — сказал он. — Ты его носитель.

Его голос был отчетлив и резок, но ему не хватало силы. Уилл понял, что незнакомец борется с изнеможением. Значит, он все-таки ранил своего таинственного противника?

Мальчик все еще лежал на камнях, совершенно измученный. Он различал только силуэт склонившегося над ним человека, но не видел его лица. А человек потянулся за чем-то в сторону, и через несколько секунд Уилл почувствовал изумительную успокаивающую прохладу: начав с обрубков пальцев, незнакомец втирал ему в руку какую-то мазь.

— Что вы делаете? — сказал Уилл.

— Лечу твою рану. Лежи спокойно.

— Кто вы?

— Я единственный, кто знает, для чего предназначен твой нож. Подними руку, вот так. Не шевелись.

Ветер разгулялся вовсю, и на лицо Уилла упали несколько капель дождя. Мальчика сотрясала дрожь, но он все-таки приподнял свою левую руку правой, а незнакомец добавил на обрубки еще мази и крепко перебинтовал его руку чистой полотняной тряпицей.

Закончив перевязку, человек тяжело опустился наземь и тоже лег рядом. Под действием мази рука Уилла уже слегка онемела, и это было истинное блаженство; он попытался сесть и рассмотреть своего целителя. Но мрак сгустился еще сильнее. Уилл вытянул руку и коснулся груди лежащего человека; сердце билось в ней, как птица за прутьями клетки.

— Да, — хрипло сказал человек, — попробуй-ка, вылечи это.

— Вы больны?

— Скоро мне станет лучше. Так, значит, нож у тебя?

— Да.

— И ты умеешь им пользоваться?

— Да, умею. Но вы же из этого мира? Иначе откуда вам о нем знать?

— Слушай и не перебивай, — сказал человек; он с трудом поднялся и сел. — Если ты носитель ножа, перед тобой стоит такая великая цель, какой ты и представить себе не можешь. Это же надо — ребенок! Уму непостижимо! Но, стало быть, так суждено… Скоро будет война, мальчик. Самая грандиозная битва с начала времен. Прежде уже было нечто подобное, но на сей раз должны победить те, на чьей стороне правда… За все долгие тысячи лет человеческой истории на нашу долю доставались только ложь, пропаганда, жестокость и обман. Пора нам начать все заново, но теперь уж по-настоящему…