Дитя пророчества

— Откажись от задуманного, — взмолилась Мейглин, сознавая особую силу слов, произнесенных трижды.

Их обоих роднила упрямая надежда: Мейглин рассчитывала, что убедит его отказаться от опасного замысла, а юноша не менее упрямо надеялся его исполнить. После третьего отказа Мейглин поняла, что дальнейшие уговоры бесполезны.

Она выронила поднос. Тот упал; миска с едой и кувшин разбились вдребезги у самых ног Мейглин. Она не успела ни нагнуться, ни вскрикнуть, как оказалась в объятиях юноши.

— Ты поранишься, — нежно прошептал он, огорченный случившимся.

Мейглин приготовилась было ответить ему какой-нибудь колкостью. Но его заботливость отличалась от пустого ухаживания. Вместо резких слов Мейглин вдруг почувствовала, что ее губы откликаются на его поцелуй. Юноша запустил пальцы в ее густые волосы. Он желал ее, а полная луна ярко освещала их сомкнувшиеся тела и словно произносила связующее заклинание. У юноши была шелковистая гладкая кожа и неистовая сила молодого оленя. Зов плоти, исходивший от него (о чем, вероятно, он сам даже не догадывался), лишил Мейглин малейшей возможности отказать ему. Магия его объятия пробудила дремавшую в ней страсть женщины.

Юноша первым пришел в себя. Он отпрянул и неуклюже попытался извиниться.

— Прости меня. Ты такая красивая, что моя бычья натура рванулась напролом, позабыв всякие приличия. Не расстраивайся из-за разбитой посуды. Я сумею спрятать черепки. Иди в дом и забудь меня.

Мейглин взглянула в его ясные, освещенные луной глаза. Происходящее казалось ей сном. Прежде чем юноша успел выпустить ее из своих рук и отойти, Мейглин ощутила студеный ветер будущего. Благоразумие, стыд, страх — все это стало для нее пустым звуком.

— Я не уйду. Мне нечего делать в доме. Посмотри, как прекрасны луна и звезды. Эта ночь принадлежит нам, и никакой Дештир не отнимет ее у нас.

Теперь призыв исходил от Мейглин. Она ласкала его обнаженное тело, пока не ощутила, как желание заглушило в нем доводы рассудка.

Теплые пески Санпашира стали ложем их бурной ночи любви. Они лежали, не размыкая объятий, не видя и не слыша ничего, кроме друг друга. Вряд ли они слышали пение у священного колодца, где женщины пустынного племени праздновали наступление полнолуния и чествовали свою богиню.

На рассвете юноша уехал, увозя с собой имя, которое Мейглин так и не удосужилась у него спросить. Ей осталась сладостная боль в теле, утомленном ночью наслаждений, и еще — память, сохранившая все мгновения этой ночи. Боль пройдет, а память останется. Так думала Мейглин. Память о наследном принце, который с мальчишеским упрямством предпочел гибель изгнанию. Он не внял предостережениям Мейглин, и ей не оставалось иного, как утешить его, подарив ему несколько часов любви.

Но Мейглин ошиблась: ей осталась не только память. В привычное время ее женская природа не возвестила о себе. Такое иногда бывало, и поначалу Мейглин не слишком обеспокоилась. Однако месячные не пришли к ней и через несколько дней. Зато по утрам ее начало тошнить. Заметив это, повариха отпустила грубую шутку, потом сказала:

— На твоем месте я бы поторопилась охмурить какого-нибудь богатенького торговца. Эдакого толстяка в годах, который клюнет на твою красоту и возьмет тебя на содержание. Пока еще есть время. Помяни мое слово: если Тобас заметит твое пузо, он не станет чикаться с тобой, а выгонит в тот же день. Неужели ты не понимаешь, что он не пойдет против законов племени? А у них по весне эта земля считается особо священной. У тебя вон естество мужика запросило, а для их варварской богини это — страшнейшее оскорбление.

Мейглин молча терла посуду. Повариха по-своему сочувствовала ей и предлагала вытравить плод. Мейглин не вступала с ней в спор, а лишь молча качала головой. Она знала, что никогда этого не сделает. Ребенок, которого она носила в себе, был зачат не только необузданной страстью, прорвавшейся тогда в них обоих. И все же Мейглин испытывала обжигающее чувство стыда. И слова старика, и громоподобный голос во сне — все это теперь обрело для нее смысл. Зловещий смысл. Похоже, жизнь загнала ее в угол. Мейглин повторяла судьбу своей матери. Воспользоваться советом простодушной поварихи? После мгновений настоящей любви — лгать и притворяться? Строить глазки какому-нибудь легковерному пожилому торговцу, весело хохотать, когда он будет целовать и тискать ее? Нет. На это она не пойдет. Когда Мейглин вспоминала давнее предостережение сурового крестьянина, у нее стыла в жилах кровь. Неужели ей и в самом деле придется отправиться в Инниш и сделаться портовой девкой? И хотя мысли, терзавшие Мейглин, не подсказывали ей никакого другого выхода, она упорно отказывалась от предлагаемого поварихой отвара трав. Она знала: в публичном доме женщины нередко прибегали к этому средству. Но ведь она легла не со случайным посетителем, купившим ее ласки. Если она избавится от ребенка, ее ждут тяжкие последствия. Дитя, которое Мейглин носила в себе, — это наследие его обреченного отца; плод, осененный пророчеством.

Мейглин каждый день с ужасом ждала, что Тобас догадается о ее состоянии. Она превратилась в тень, ходила, не поднимая головы, и старалась все делать еще усерднее. Так прошло несколько тягостных недель.

Когда Мейглин появлялась у колодца, женщины племени внимательно наблюдали за ней. Несомненно, они узнали о ее беременности гораздо раньше, чем у нее начал расти живот. Однажды предводительница племени — высохшая старуха — ухватила ее за рукав и сказала на ломаном языке:

— Дорогая, душа дочери, которую ты носишь во чреве, возвещает о себе. Плохо, если ее услышат недобрые уши.

Мейглин бросилась прочь, позабыв про ведра. Это было предупреждением. Ни широкий передник, ни мешковатое платье без пояса скоро уже не смогут скрыть ее выпирающий живот. Не сегодня-завтра Тобас заметит его и прикажет ей убираться прочь. А идти ей некуда и не у кого искать защиты.

Но худшие опасения Мейглин не сбылись. Дочь, которую она носила в себе, привлекла внимание совсем других глаз. На постоялом дворе появились трое колдуний из Кориатанского ордена, с головы до пят закутанные в дорогие пурпурные одежды. Еще одним, незримым одеянием был покров таинственности, окружавший их Орден. Они путешествовали без сопровождающих и для трапезы облюбовали себе укромный уголок в дальнем конце зала. Когда Мейглин принесла им еду, она сразу ощутила на себе их внимательные взгляды. Она поспешила скрыться на кухне, но и там глаза кориатанок не оставляли ее в покое. Наверное, колдуньи умели видеть насквозь. Мейглин бросилась в конюшню. Бесполезно: чары колдуний нашли ее и там. Конечно же, эти могущественные женщины оказались на постоялом дворе не случайно.

Сломленная предчувствиями скорой беды, Мейглин заплакала, уткнувшись в пыльную гриву лошади. Магическое наследие ее рода, как и живот, становилось слишком зримым, чтобы дальше его скрывать. Как все это было похоже на далекое зимнее утро, когда она сбежала из публичного дома в неизвестность.

Нестерпимо жаркий день клонился к вечеру. Старшая из колдуний отвела Тобаса в сторону, чтобы поговорить с ним о Мейглин. К тому времени сама Мейглин месила на кухне тесто. Она слышала негромкий разговор, однако даже не старалась прислушаться. Ею овладело странное оцепенение.

— Тебе известно, что твоя служанка — родом из клана и обладает магическими способностями?

Красные ленты на рукавах свидетельствовали о весьма высоком положении, занимаемом колдуньей в Ордене. Нанеся Тобасу первый удар, старуха следом нанесла второй.

— Во сне ей является пророческий голос.

Разумеется, Тобас об этом даже не подозревал. Неужели девчонка-найденыш, которую он пригрел у себя, — ведьма из клана?

Шелестя складками шелковых одежд, старуха сказала как бы невзначай:

— Но мы можем избавить тебя от неприятностей. Мы заплатим — и хорошо заплатим, если ты позволишь нам забрать девчонку в Кориатанский орден.

Тобас ошеломленно чесал затылок, не находя слов. Деньги действительно были немалые, однако совесть не позволяла ему совершить подобную сделку за глаза.