Печать Тамирайны

Но я не успела перебрать адреса, по которым отправляют собеседников в таких случаях, как Буратино решил, что наша беседа завершена. На прощание он добавил:

— Не вздумай обмануть меня, ведьмино отродье, иначе я сделаю твою жизнь невыносимой. А вот теперь адиос, амиго! Я вернусь!

Последняя фраза явно из «Терминатора». Надо меньше смотреть телевизор и попить транквилизаторов. С этой мыслью я провалилась в долгожданный глубокий сон без сновидений, и вернул меня в реальность только звонок будильника.

В корпусе филологического факультета было непривычно многолюдно. Но количество студентов никого не удивляло — наступил самый разгар летней сессии. А во время сессии в корпусе появлялись даже те, о чьем существовании забыли не только преподаватели, но и однокурсники. Я относилась именно к этой категории. Интересовали меня не столько знания, сколько подпись преподавателя в зачетке.

Если судить по студенческой столовой, охотников за литографами на филфаке было во много раз больше, чем Добросовестных зубрил. В обычное время в нашем храме общепита хмуро жевали салатики две-три закоренелые отличницы. Сейчас же голодная и злая толпа чуть не сносила кассу. Большинство лиц в этой толпе были мне совершенно незнакомы. Удивительно, среди вышедших из подполья филологов попадались даже особи мужского пола.

Поскольку знакомые обнаружились лишь в конце очереди, я распростилась с идеей перекусить перед экзаменом и поднялась на третий этаж. Нужный кабинет нашла сразу: рядом с ним на стульях у стеночки уже заняли боевые позиции наши отличницы. Обложившись книгами и тетрадями, они сели в кружок и что-то мерно хором читали вслух. В стороне от них сидела только Машка Протопопова — наше светило, подающее очень большие филологические надежды. В руках у Марии застыла тетрадь с конспектами, на лице — лозунг «Пятерка или смерть!».

Рядом с Машкой был свободный стул. Усевшись, я попыталась разведать обстановку:

— А что, какое сегодня настроение у Муслимова? Заваливать не будет?

Мария механически повернулась на звук, посмотрела сквозь меня и звенящим от напряжения голосом произнесла:

— Экстенсификация компаративистики есть способ преодоления незавершенности ее парадигмы…

Выговорив эту абракадабру, она вновь впала в прострацию, а я поняла, что не время сейчас для светских бесед. Учить эту самую компаративистику ужас как не хотелось. Да и зачем? Перед смертью не надышишься. Я окинула взглядом коридор, осмотрела потолок, перевела взгляд на противоположную стену и… Ну елы-палы! Если бы не сидела, точно упала бы.

Прямо передо мной как лист перед травой стоял Маринкин ряженый-суженый, мешком контуженный. Вернее, не стоял, а висел. На том самом месте, где совсем недавно находился портрет дедушки Ленина, теперь красовалось грубо намалеванное изображение волосатого и бородатого качка, скупо одетого в набедренную повязку. Культурист, подняв руки вверх, держал на них какую-то грязно-серую массу, занимавшую всю верхнюю часть полотна.

— Маша, Машенька-а-а, — как можно ласковее промурлыкала я. — Слушай, а чего это за картинку повесили? Да еще на чисто женском факультете. Стриптиз ведь практически! Разврат и непорядок.

На этот раз мне удалось достучаться до разума Протопоповой. Мария вышла из транса, глянула на меня с неприкрытым презрением и заявила:

— Культуру и мифологию изучать надо было. Это же классический сюжет — атлант держит небо.

— А-а-атлант? — Я не поверила своим ушам. — Всегда атлантов несколько иными представляла. А какой же ж-ж-живописец такое изобразил?

— Талантливый самобытный национальный художник Степан Изъюров! — с восторгом в голосе пояснила Машка, считавшая себя великим знатоком культуры нашего края. Потом разоткровенничалась: — Знаешь, однажды я даже побывала в его мастерской. Видела, как он работает. Трудно ведь не с натуры рисовать. А где у нас мужчину с подходящей для атланта фигурой найдешь? Поэтому тело Степан срисовывал с плаката Шварценеггера, а это умное интеллигентное лицо с такими пронзительными глазами… Ну ты не поверишь — с фотографии Воротова, нашего губернатора. А…

— А небо, наверно, с мешка картошки, — предположила я.

Для меня все было ясно: внезапное появление картины перед выборами — очередной черный пиар Воротова. Плохо прикрытая (то бишь почти голая) за него агитация. Машка оскорбленно фыркнула и уткнулась в конспекты. Но вдруг вновь обратилась ко мне:

— Кстати, тебя сегодня какой-то парень разыскивал…

— Высокий брюнет с черными глазами? — почему-то предположила я.

— Нет, — довольно осклабилась Протопопова. — Высокий блондин с голубыми. Кто, спрашивает, на вашем курсе Вера Цветкова? Я и сказала, что ты скоро подойдешь. Вон он, у картины стоит.

Она пальцем указала на тощего долговязого парня, отиравшегося у противоположной стенки. Блондин был одет во все черное: черные джинсы, черная водолазка под горлышко. От этого он казался еще более длинным. Ему едва ли исполнилось восемнадцать. Должно быть, салага, первокурсник. «Слишком юный, незнакомый», — про себя хмыкнула я, оценив парнишку с высоты своего четвертого курса. В одном я уверена точно — наши с блондином пути никогда не пересекались. Но парень буквально прожигал меня взглядом исподлобья. Черт побери, ему-то я что должна? Если окажется, что за мной еще один должок, я просто не выдержу. На мой век и одного долгового обязательства дорогой прабабки хватит.

Выяснить отношения с блондином я решила сразу, но в этот момент кто-то позвал его: «Макар, пошли!» И, увидев, что я направилась в его сторону, парень дернул вверх по лестнице.

Определенно, моя жизнь становилась все загадочнее и загадочнее. Большинству происходящих событий я при всем желании не могла отыскать объяснений. Ладно, Буратино из рода демонов я вызвала из Бездны, поэтому он появился в зеркале. Это еще можно понять. А как Марина вызвала в зеркале такую топорную пародию на атланта? И при чем тут вообще атлант? Как говорил классик, нет ответа.

Пришел Муслимов. Его явно мучило похмелье, поэтому он окинул наше чисто дамское собрание страдальческим взглядом и сообщил, что те, кто согласен на тройку, могут давать зачетки. Трояки он поставит автоматом. Если Муслимов надеялся таким трюком облегчить себе участь, то он сильно ошибся. Зачетку ему подала только я. Остальные наши дамы обиженно поджали губы и потянулись за билетами. Последнее, что я видела, закрывая дверь аудитории, — полные непередаваемого трагизма глаза Муслимова, выслушивавшего Протопопову, которая решила отвечать без подготовки…

Ну и ладно, ну и тройка! Зато сессия сдана, и я свободна! Свободна! Ох, нет, надо еще пройти летнюю практику. Ирина Викторовна, заведующая кафедрой журналистики, похоже, вздохнула с облегчением, когда я появилась на пороге.

— Что ж, Вера, спасибо, что заглянули, — съехидствовла она. — Все ваши однокурсницы уже выбрали средства массовой информации, в которых они будут проходить практику. Никто не изъявил желания работать на радио, в районной газете «Наше дело» и в бульварной «КРАЙней мере». Так что выбор у вас невелик.

Кажется, восторг, отразившийся на моем лице, заставил Ирину Викторовну усомниться в моем душевном здоровье. Просияв как новая монета, я выбрала «КРАЙнюю меру». Судя по взгляду Ирины Викторовны, такой выбор только укрепил ее в сомнениях по поводу моего состояния.

— Вера, а вы знаете, какой там главный редактор?

— Нет, а что? — удивилась я.

— Он просто зверь, — шепотом сообщила Ирина Викторовна. — В прошлом году он Машу Протопопову довел До нервного срыва. Может, все же в «Наше дело» пойдете?

Я настояла на «КРАЙней мере». Пробормотав «Умываю руки», Ирина Викторовна выдала мне направление.

Счастливая оттого, что в ближайшее время буду работать вместе с неотразимым Романом Коваленко, я вылетела из корпуса и на крыльце столкнулась с тем самым блондином, Макаром. Он морщился и зажимал левой рукой правую, с которой капала кровь.

— Простите, — обратился он ко мне. — У вас не найдется чего-нибудь, чтобы перевязать рану?