Похороны ведьмы

Сажа, покрывающая снег сероватым налетом, была остатками обуглившихся во время короткого взрыва кальсон и волос. Верхний слой кожи уцелел. Пожалуй. Во всяком случае, тот, что на правой руке, казался почти нетронутым. Рука побелела от холода, и, возможно, легких ожогов заметить бы не удалось, но мелкие волоски у запястья сгорели не полностью, а это означало, что с кожей ничего плохого не случилось. Если, конечно, он ее не обморозил, летя без сознания черт знает как долго.

Скольжение, прыжок, падение, или как это можно назвать, закончились для него лицом к земле, пожалуй, довольно глубоко в сугробе, потому что, косясь вверх, он не смог увидеть ничего, кроме снега. Было серо. Когда "кишка" лопалась под его тяжестью, он успел отметить серость зимнего полдня. Если бы над Чернухой стояло солнце, он мог бы перевернуться на спину, проверить положение светила по отношению к вершинам и прикинуть, сколько времени он пролежал без сознания.

Капитулировать легче, зная, что уже проиграл. А если он лежал здесь дольше клепсидры, то практически проиграл. Обморожение конечностей, полное охлаждение внутренних органов. Не было бы смысла бороться за выживание только для того, чтобы какой-нибудь деревенский хирург отпилил ему тупой пилой все четыре конечности.

Он знал, что необходимо собраться с силами и сбросить блокаду с нервной системы. Управляемую на расстоянии нечувствительную к боли марионетку снова превратить в человека из крови, плоти и набора органов чувств. Но он боялся. Боялся того мгновения, когда поймет, что кровь у него не пульсирует в сосудах, а скопилась в брюшной полости, кости превратились в обломки, сухожилия разорваны, а органы чувств работают не дальше, чем до пояса. А то и шеи. А почему бы и нет? Он пролетел между какими-то деревьями, потом, кажется, едва-едва не задел торчащие из-под сугробов черные пятна – возможно, камни, возможно, пни. Была масса возможностей удариться обо что-нибудь головой и сломать себе шею.

Это-то как раз было бы не самое худшее. Безболезненная смерть, легкий уход из жизни.

Не надо было соглашаться. На кой ляд он залез в это веретено?

Что-то пошевелилось. Потребовалось время, чтобы понять: это пальцы. Его пальцы. Они шевелились. И кажется, он даже начинал их чувствовать. Так что – прости-прощай легкий уход. Рано или поздно ощущения вернутся. Везде, если он не повредил позвоночник где-нибудь ниже.

Несмотря на помощь портодромных магов (они практически взяли на себя контроль над живым придатком к веретену под названием "Дебрен"), последнюю фазу посадки он в принципе провел самостоятельно. Пятьсот миль, чума и мор! И без того чудо, что они довели его так далеко по кривой, которая уже на половине Лонска перестала походить на баллистическую. Им удалось выгнуть "кишку", пустить веретено вниз без питания и установить силу так, что запас инерции закончился почти идеально над Чернухой. Но чары – всего лишь чары. Чтобы выбрать нужный момент, выпрыгнуть как следует и когда следует активировать паракат, а потом, уже вне "кишки", направить скольжение так, чтобы не врезаться в первое попавшееся дерево, ему пришлось израсходовать почти весь свой запас внутренней энергии.

Оставшейся необходимо было распоряжаться очень экономно. Он был мало на что способен. И уж конечно, не на то, чтобы справиться с последствиями долгого лежания в снегу. Если ждать автоматического снятия блокады ощущений, то в момент восстановления полного контроля над ногами он будет практически живым трупом. Исполненным отчаяния из-за сделанного выбора. Хотя – и в этом фокус – с запасом сил, позволяющим наложить на себя нечувствительность и уйти безболезненно.

Чума и мор! Теперь он уже знал, что под щекой у него не небесное облако, а тихий свист в ухе – не ветер, заплутавший между струнами врученной ему ангелами арфы. Это была земля и жизнь. С чудовищной необходимостью совершать выбор и идти на риск.

Он выбрал зло, которое считал меньшим. Снял блокаду.

И взвыл. На мгновение у него замерло сердце. Как при прыжке в ледяную воду.

Его подбросило на три стопы вверх. Само по себе, без участия сознания. Он упал на колени и свернулся клубком, как при прыжке в озеро, пораженный болью, которую причинил врывающийся в глубину тканей холод. Холод был уже внутри него, медленно просачиваясь под кожу и из воздуха, и с сухого снега, но почувствовал он это только теперь. Как удар молота. Прежде всего там, где болезненнее всего ударяет ледяная река. Под животом.

Он вскочил и побежал поперек покрытого редкой растительностью склона. Согнувшись в три погибели, стиснув обеими руками то место, где болело больше всего и где вопреки законам анатомии рождался гортанный крик. Он мчался как сумасшедший и орал что было сил. Лишь пробежав почти четверть мили, он перестал орать. К счастью, район был пустынный, и никто, движимый инстинктом самосохранения, не пытался застрелить его из лука или продырявить копьем. А ведь имел бы на то полное право. Вид нагого, почти безволосого мужчины, с криком бегущего по заснеженному горному склону и оленем перепрыгивающего двустопные кусты, поваленные стволы и оставшиеся от повалившихся деревьев ямы, не мог не вызывать у здравомыслящего человека панического страха.

Он бежал уже молча еще бусинки три. Потом пошел медленнее. Шел через редкий лес, разгребая босыми ступнями доходящий до середины щиколоток снег и задыхаясь от усилий. Внутри чувствовал тепло. Дорого купленное – но этого тепла хватало, чтобы мыслить и колдовать. И даже мечтать.

Кости были целы, а безумный марафон в погоне за теплом принес лишь несколько царапин и незначительных синяков. Микстура, втертая в кожу ступней, заставила, как и уверял портодромный медик, быстро ороговеть подошвы ног, и Дебрен мог ступать по снегу, почти не чувствуя боли, как человек в мягких башмаках. От потери тепла средство, правда, спасало гораздо хуже ботинок, но при быстрой ходьбе это не очень мешало. Проблем с кровообращением не было, и вследствие интенсивных усилий у Дебрена не мерзли ни ноги, ни руки. Сильнее докучало отсутствие большей части волос, которых, несмотря на увлажнение паракатом, осталось, может, на четверть пальца, как у остриженной во время следствия чародейки или больного тифом, которого лечили современными методами. Ну и конечно, отсутствие кальсон. Вот это было действительно малоприятно.

Он шел через лес, осматривался и думал о большом, теплом, светлом доме с цветами под окном. Сейчас, когда стало ясно, что он выжил, такие картины были чем-то большим, нежели мечты. Нет, они были поразительно реальным будущим. Его, Дебрена, будущим, отделенным от нынешнего момента всего несколькими днями конной езды и какими-то тремя клепсидрами плутания по лесу. Достаточно уложиться в эти три клепсидры и найти станцию прежде, чем совсем стемнеет и он не сможет больше идти из-за переохлаждения. Что бы ни случилось на месте, он свою часть договора выполнит. А тогда Пекмут фонт Герсельбрюкер назначит его своим заместителем.

Трудно поверить, но дело обстояло именно так.

Все было просто, пока он не наткнулся на первый труп.

Останки были небольшими, однако их размеры не говорили ни о чем. Человек, кем бы он ни был, не выкупил стоявшей сорок пять грошей дозы параката, и в результате его охватило пламя, когда он отлетел к оболочке "кишки". Вероятно, при всем своем скупердяйстве он был вполне нормально, тепло одет. И не был, пожалуй, слишком тощим. Времена становились все тяжелее, и избыток жира так же заметно отделял высшие классы от плебса, как парча и вышивка. В результате путешественник сгорел, превратившись в коричнево-черную шкварку, словно жаркое у рассеянной кухарки, и по размерам останков невозможно было установить, был ли он когда-то невысоким мужчиной, женщиной или долговязым подростком. Разве что вблизи. Но Дебрен, хоть и подошел очень близко, рассматривать не стал.

Двигая поставленной боком ступней, он наделал следов и быстро юркнул в густой ельник. Чернуха не была слишком крутой или слишком высокой. Но она была горой, и ветер метался здесь всюду, где было недостаточно деревьев и кустов. Ветер был ледяной, убийственный для нагого человека и гораздо более опасный, чем слабый сухой мороз.