Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)

Разговор через лозу... Миринэ смущённо пряталась за листьями, но никакие укрытия не могли приглушить блеск её глаз, полных жгучего любопытства: «А ты уже когда-нибудь... влюблялась?» Ну конечно, что же могло волновать юную деву, как не любовь?

«Неужели это ты – моя ладушка, моя судьба?» – вопрошала Миромари тёмное небо, которое жалили и обжигали взлетавшие от костра искры. Её смущало только одно – отсутствие у девушки знака, обморока.

– О чём ты думаешь, кошка? – раздался рядом голос Энверуша, вырвав белогорянку из волшебного морока этих сладких помыслов.

Камдуг спал в арбе рядом с телом племянника, люди Темгура дремали под открытым небом, закутавшись в войлочные плащи, бодрствовали лишь двое у костра – женщина-кошка и воин-поэт, всю дорогу смотревший на неё волком.

– К чему тебе мои мысли? – усмехнулась Миромари. – Ты же сказал, что я тебе без надобности.

– Если ты думаешь о Миринэ, забудь, – пристально сверля её взглядом, сказал Энверуш. – Она не для тебя.

– Почему ты решил, что я о ней думаю? – Белогорянка чуть улыбалась уголками губ, не отвечая на враждебность собеседника.

– Я видел, как вы переглядывались, – неприязненно кривя рот, ответил тот. – И слышал ваш разговор тем утром в саду. Мне тоже не спалось, и я вышел подышать воздухом. Я не подслушивал намеренно, просто так получилось. Вот что я тебе скажу, кошка: я не позволю тебе морочить Миринэ голову. Я вижу, что у тебя на уме.

– И что же, по-твоему, у меня на уме? – Белогорянка по-прежнему сохраняла незлобиво-спокойный, слегка насмешливый вид.

– Ты хочешь позабавиться с ней и улизнуть в свои Белые горы!.. – яростно припечатал Энверуш ладонь к валуну, на который опирался спиной. В свете костра его глаза бешено искрились, словно раскалённые угольки. – Но тебе не удастся спрятаться, я везде тебя найду, хоть на краю света! Поэтому по-хорошему тебя предупреждаю, кошка: лапы прочь от Миринэ!

– Остынь, братец. Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни о моих намерениях, но уже второй раз пересекаешь черту дозволенного и нарываешься. – Улыбка слетела с губ женщины-кошки сухим листом, и рот сурово сжался, а от голоса повеяло холодом. – Позволь и мне тебя предупредить: если не успокоишься, то в следующий раз ты получишь то, на что нарываешься.

– Да когда вы наконец уснёте уже, а? – раздался недовольный голос из темноты. – Или хотя бы другим не мешайте... Вы тут не одни, между прочим.

– Извините, ребята, – отозвалась Миромари. – Всё, мы больше не шумим. – И добавила шёпотом Энверушу: – Ну вот, докричался – людей разбудил. Давай-ка и в самом деле на боковую: завтра рано выдвигаться в дорогу.

Всё заканчивается – подошёл к концу и этот невесёлый путь, овеянный ветром и оплаканный дождями. Пропитанный жиром войлочный плащ спасал женщину-кошку от сырости и прохлады, а за тело друга она не беспокоилась: о его сохранности заботился тихорощенский мёд, а кожаный навес повозки защищал от дождя. Вздох вырвался из её груди: о Нугруре можно было уже не тревожиться... Всё самое страшное, что могло случиться, уже случилось. Ему остался только светлый покой, а оставшимся на земле живым – добрая память о нём.

У ворот дома Темгура Камдуг выбрался из арбы – сутуло, устало. Эта дорога как будто состарила его, но он выдержал, не разболелся, вопреки опасениям Миромари.

– Отворяйте! – воскликнул он, постучав кулаком. – Нугрур вернулся домой.

Через несколько мгновений ворота открылись, и охранники впустили во двор утомлённых путников. Быстрыми пташками спорхнули вниз по каменным ступенькам крыльца расшитые бисером мягкие сапожки – и Миринэ застыла перед повозкой, не решаясь подойти вплотную. Её глаза влажно блестели, но она не рыдала, зажимая побледневшими губами стон, а вместо белой головной накидки с её шапочки спускалась чёрная.

– Твой брат дома, милая, – сказал Камдуг, подходя к девушке. – Он вернулся навсегда и больше никогда не покинет родных мест. Он с тобой. Теперь он всегда будет с тобой.

Короткий тоненький всхлип утонул в крепких отеческих объятиях Камдуга – только изящные плечики девушки несколько раз вздрогнули, и всё стихло. Сердце женщины-кошки рвалось и изнывало от желания прижать Миринэ к груди, но она не смела этого сделать на глазах у всех, да и наедине, наверное, вряд ли решилась бы прикоснуться к гордой красавице – во всяком случае, без её на то дозволения.

Темгура снова не было дома, и Камдуг опять взял на себя обязанности хозяина. Он отдал распоряжение готовить всё необходимое для похорон и сам рачительно следил за приготовлениями – чтобы всё было сделано должным образом, достойно и правильно. Тело требовалось обмыть, но возникло затруднение: тогда смоется тихорощенский мёд, а Камдуг не хотел, чтобы тление касалось покрытого славой чела Нугрура.

– Позвольте мне раздобыть ещё мёда, – вызвалась Миромари. – После омовения его снова можно будет нанести. Я скоро обернусь – одна нога здесь, другая там.

Шаг в проход – и женщина-кошка очутилась в Тихой Роще. Когда девы Лалады узнали, для какой цели ей требуется мёд, они дали ей целую кадушку даром, не взяв ничего взамен. Напоследок немного подышав светлым сосновым покоем и побродив по мягкой вечнозелёной траве этого благословенного места, Миромари вернулась в Солнечные горы.

– Мёда очень много, – сказал Камдуг, оглядев большую, тяжёлую, источающую особый, грустновато-сладкий тихорощенский дух кадушку. – Можно и на нужды живых чуть-чуть оставить. Должно быть, это поистине целебная вещь.

– Ты прав, Камдуг, – улыбнулась белогорянка. – Тихая Роща – источник света, любви и целительной силы Лалады. И мёд, который там делают, вобрал в себя эту силу.

Часть мёда перелили в небольшой глиняный горшок, который Миринэ унесла на кухню. Энверуш увязался за ней, но Миромари не довелось слышать разговора, который между ними там, должно быть, состоялся. Впрочем, она и так догадывалась, о чём тот толковал девушке... Наверняка предупреждал о коварстве белогорских кошек.

Нугрура похоронили на каменной круче, с которой открывался величественный вид на горную реку и поросшие буковым лесом склоны. Миринэ не рыдала: и в своём горе она держалась гордо. Лишь печальная бледность заливала её хорошенькие щёчки, а тёмные брови были сурово сдвинуты двумя шелковистыми собольими дугами. У белогорянки не получалось близко подойти к ней: Энверуш всё время ревниво охранял девушку, и женщина-кошка натыкалась на его колкий взгляд, не обещавший ей ничего хорошего. Потом прошло поминальное застолье. Правда, один раз Нугрура уже поминали, когда только пришла весть о его гибели, но то были первые соболезнования, а сейчас состоялись настоящие проводы. Одним словом, посидеть за столом и выпить под хорошую закуску в этих краях любили, будь на то печальный или весёлый повод. Дядя Нурги много рассказывал о Нугруре, которого он помнил с младенчества; прозвучали среди этих историй и до последнего слова правдивые, и приукрашенные рассказчиком, и от начала до конца вымышленные им, но и те, и другие, и третьи слушались гостями с одинаковым вниманием и удовольствием.

Под конец застолья дядя Нурги опять куда-то исчез, и тётя Замия искала его по всему дому. Каждый раз, возвращаясь на место, с которого начинались её поиски, она кланялась Темгуру и извинялась:

– Ох, господин, ты уж прости, что доставляю хлопоты и мельтешу перед глазами! Вот уж задам я дома этому старому пьянчуге! – И она пускалась в новый поисковый круг – увы, бесплодный.

К полуночи все разошлись на отдых. За время пребывания в Солнечных горах Миромари успела немного привыкнуть к местной выпивке, но таштиша всё-таки сильно ударяла ей в голову. Тяжёлый хмель выветривался медленно и мучительно, и женщина-кошка решила глотнуть свежего воздуха в саду: лёжа её тошнило, а на ногах хмельная истома переносилась лучше. Тучи рассеялись, и яркая луна заливала землю грустным серебристым светом.

Вот знакомая лоза... Гроздей на ней уже не осталось, всё собрали. Миромари насторожили тонкие девичьи всхлипы, и она устремилась на звук, догадываясь, кто мог здесь плакать, и от этой догадки её сердце сладко таяло, как кусочек масла на горке горячих блинов. Кстати, о блинах: по домашней стряпне женщина-кошка порядком соскучилась, хотя местные тонкие лепёшки тоже были недурны, особенно если заворачивать в них сочное мясо.