Дочери Лалады. Повести о прошлом, настоящем и будущем (СИ)

– Ты оскорбить меня хочешь? – недобро прищурился Энверуш. – Я смотрел в глаза смерти дюжину раз, проливал кровь – свою и туркульскую!.. И ты ещё о страхе мне говоришь? Сама со страху не обделайся, ты, женщина!..

Миромари беззлобно хмыкнула.

– Я вовсе не хочу тебя оскорбить, храбрый воин, а вот ты меня сейчас поддеть как раз пытаешься. Только всё это напрасно, братец. Обижается тот, кто принимает в себя обиду, а я оставляю твои слова тебе. Да, я женщина, но не совсем такая, к каким ты привык.

Миромари держалась спокойно и добродушно-насмешливо, Энверуш же нервничал, сверкал глазами и раздувал ноздри. Люди Темгура слушали их перепалку равнодушно, пока Камдуг не подал голос из повозки:

– Друзья мои, не ссорьтесь. Энверуш, дочери Лалады помогли нашему народу выстоять против врага, поэтому не мешало бы тебе проявлять к ним чуть больше уважения... Наша белогорская гостья не заслужила, чтоб с нею так разговаривали. Она – друг Нугрура, а значит – наш друг. Помиритесь, я вас прошу!

– Прости, Камдуг, мы больше не будем пререкаться, – почтительно отозвалась Миромари, обернувшись к одноногому горцу. И устремила улыбчиво-искрящийся, шутливый взор на молодого воина-поэта: – Ну что, братец, мир?

Энверуш что-то пробурчал себе под нос, но протянутую руку не пожал – предпочёл дуться и дальше. До самого прибытия к могиле Нугрура он едва ли произнёс десяток слов. Молчание его было мрачным, выражение лица – кислым и хмурым. Остальные без особой надобности с ним тоже не заговаривали.

На могилу они прибыли холодной и сырой ночью. Неприятный, промозглый ветер швырял в лицо мелкую морось, землю озаряли мертвенно-бледные вспышки молний. Во время одной из таких вспышек показался большой валун под деревом у реки: им Миромари отметила место захоронения.

– Это здесь, – коротко сказала она, спешиваясь.

Печаль снова стиснула ледяной лапой её сердце. Живой, яркий и тёплый огонёк по имени Миринэ остался далеко позади, сейчас её обступал суровый, тревожный мрак ненастной ночи. Подойдя к сиротливо белевшему надгробию, женщина-кошка испустила вздох из тоскливо стеснённой груди.

– Ах, Нугика, Нугика... Как же так, дружище ты мой, как же так?..

Камдуг, кряхтя, слез с повозки и также приблизился к могиле. Положив обе ладони на камень, он долго молчал.

– Здравствуй, Нугрур, мой мальчик, – вымолвил он наконец тихо, с горьким надломом. – Вот и мы... Прости, что пришлось тебя здесь оставить. Но твоё ожидание окончено, сейчас мы поедем домой, и ты навек упокоишься в своей родной земле.

Они откатили валун. С тихим, влажным стуком падали комья почвы, отбрасываемые лопатами. Копали люди Темгура, а Камдуг стоял рядом, то и дело восклицая:

– Легче, ребятки, легче! Осторожнее... Не повредите тело.

Наконец показалась ткань. Тело Нугрура было завёрнуто в два войлочных плаща поверх тонкого савана, пропитанного тихорощенским мёдом. Плотный войлок предохранил его от влаги, и мёд не растворился в мокрой земле, а остался на коже. Вспышка молнии озарила бледное лицо Камдуга; он опустился на колено здоровой ноги над телом, неловко отставив в сторону деревяшку, большими жилистыми руками развернул липкий саван и открыл лицо племянника... Безжизненно-белое в отсвете молний, оно сияло снежным покоем горных шапок, прекрасное и полностью сохранное. Даже тяжёлого запаха тления не чувствовалось в воздухе, тело источало лишь медово-хвойный дух Тихой Рощи. Целую кадушку мёда Миромари потратила, чтоб покрыть его кожу и пропитать саван, но оно того стоило. Как живой Нугрур лежал, только очень бледный.

– Удивительный мёд, – проговорил Камдуг. И спросил, подняв величественно-строгое лицо к женщине-кошке: – Тихая Роща, говоришь? Что это за место?

– Это в Белых горах, – объяснила та. – Там дочери Лалады находят свой вечный покой, сливаясь с чудесными соснами.

Тело бережно перенесли в повозку, рядом сложили очищенные от земли и обвязанные тряпицами лопаты. Камдуг устроился подле, и Миромари прикрыла ему ноги медвежьей шкурой: с первого дня поездки сильно похолодало. Камдуг побледнел и осунулся, глаза его ввалились, окружённые тёмными тенями, и Миромари, беспокоясь о том, как бы дядя прекрасной Миринэ не захворал в дороге, напоила его водой из Тиши, которую носила с собой во фляжке. Она обещала девушке привезти дядю домой в целости и сохранности.

– Лучше бы таштиши глоточек, – вздохнул он. – Чтоб согреться...

Огненное зелье нашлось у Энверуша. Выпив, Камдуг крякнул и закутался в шкуру.

– Ну вот, так-то лучше... Оставь мне баклажку, Энверуш. Чувствую, она мне ещё понадобится.

И они, не отдыхая, тут же повернули в обратную дорогу. Путь занял несколько дней, и привалы им всё же приходилось делать. Порой они размещались под открытым небом, а иногда им давали кров добрые люди: всё-таки погода стояла зябкая и сырая, осенняя. Впрочем, Миромари солнечногорская осень напоминала конец лета в её родном краю. Эти места были гораздо теплее, снег выпадал только высоко в горах; когда в Белогорской земле ещё только ослаблял свою хватку мороз и начинало капать с крыш, здесь уже зацветали сады.

А ещё женщину-кошку грели мысли о Миринэ. Нугрур часто расхваливал её красоту в своих рассказах, но действительность превосходила все описания. Подъезжая к окружённому живой зелёной изгородью саду, Миромари услышала сильный и хрустально-чистый, привольно струившийся прохладным горным ручьём девичий голос... В нём перезванивались весенние льдинки, перекликались перелётные птицы, веяло дыхание снежных шапок. Это была «Ласточка» – та самая песня, которую напевал Нугрур в ночь перед своим последним боем. В ушах Миромари отдавалось эхо слов погибшего друга: «Ты её узнаешь сразу. Сразу поймёшь, кто перед тобой. Слышала бы ты, как она поёт! Нет другой такой певицы во всех Солнечных горах, клянусь памятью предков!» Белогорянка ещё не видела девушку, чей голос звучал за оградой, в недрах обширного сада, окружавшего богатый каменный дом, но сердце её уже знало: это Миринэ. Женщина-кошка улыбнулась: душу ей согрело воспоминание о голосе матушки, непревзойдённой белогорской певицы. Родительница и сейчас здравствовала, но уже не так часто радовала слушателей своим волшебным искусством. О ней говорили, что её горло выковано неведомой мастерицей с использованием златокузнечной волшбы.

Закрывая глаза у ночного костра, Миромари видела перед собой личико девушки. Тёплая глубина тёмных очей с пушистыми ресницами распахивалась колдовским омутом, в котором можно было навеки потерять сердце, ротик манил ягодной свежестью, а стан гнулся тонкой ивой. Лебедиными шейками тянулись её руки к виноградным гроздям, складывая богатый урожай в большую корзину с двумя ручками. Как же она подымет такую тяжесть? Охваченная желанием помочь, Миромари окликнула девушку, но та сама схватила корзину и испуганной ланью бросилась в дом – только белая головная накидка мелькнула яблоневым цветом среди гнущихся от плодов ветвей сада.

Потом женщина-кошка увидела Миринэ в доме. Молодостью свежего ветра веяло каждое её движение, от лёгкой плавной поступи сладко обмирало сердце; своенравно сверкали эти тёплые очи, а губки твёрдо поджимались, когда девушку пытались отправить подальше от незнакомой гостьи. Преступлением было держать эту певчую пташку в клетке суровых обычаев, и всякий, кто смел указывать ей, получал отпор в виде хлёсткого, как плеть, взгляда. Даже перед отчимом она не опускала смелых глаз, хотя и молчала, но самое её молчание было гордым и непобедимым. Дерзкий вызов звенел в воздухе, когда она вскидывала мохнатые опахала ресниц и смотрела прямо, пристально, без смущения.

Но так непримиримо и несгибаемо Миринэ держалась лишь с теми, кто давил на неё. Каким спелым яблочным румянцем вспыхнули её щёки тем ранним серым утром, когда они с Миромари встретились в саду у лозы! Какое чистое девичье волнение плеснулось в ночной глубине зрачков, когда их уста едва не соприкоснулись на виноградной грозди! Женщина-кошка могла бы вечно любоваться этим невинным ротиком, жадно обрывавшим крупные, восково-розовые ягоды, но чем дольше она смотрела, тем жарче жалило её желание впиться в него поцелуем. Однако белогорянка решилась поцеловать только гроздь, которой девушка лакомилась – с другой стороны. Лоза, роняя капли с листьев, дышала сырой прохладой, но голова Миромари налилась хмельным жаром. Она дерзнула вложить в губы Миринэ виноградинку – тоже подобие опосредованного поцелуя. Не ягодку обхватили мягкие уста красавицы, а сердце женщины-кошки зажали в своём тёплом и влажном плену.