Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

Северской старшой чуть вспятил коня, но было поздно — из чапыжника уже выступили Ростиславли кмети с напруженными луками, и стрелы хищно глядели с тетив острожалыми бронебойными наконечниками.

— Всё понял? — холодно бросил Корнило северскому старшому. — Мне ваша кровь совсем не нужна, нам надо только проехать через вашу страну. Так что оружие не тронь — и жить будешь. Тем более никоторая опасность вашей земле от нас не грозит.

— Я должен князю про то доложить, — процедил старшой, не отнимая, однако руки от меча.

— Докладывай, — кивнул Корнило. — Нам лишняя кровь без надобности.

Шипело и трещало на костре жареное мясо, брызгало жгучими каплями кипящего сала. Пахучая медовуха тёмной струёй плеснула в чаши, запах щекотал ноздри.

— Выпей, Несмеяне, — Корнило протянул чашу полоцкому гридню.

Несмеян чашу взял, но пить не спешил, крутил её в пальцах.

— А зачем ты, Корнило, северскому старшому сказал, что сам по себе? — спросил он, глядя на резко белеющий степной окоём и гадая, достаточно ли отдохнул конь. — Ай Ростиславу Владимиричу больше не служишь?

С южной окраины стана раздалось ржание коней и приветственные выкрики. Корнило глянул в ту сторону и встал.

— Славята приехал, — он усмехнулся и сказал с горечью, поворотясь к кривичу. — А князю мы все сейчас не служим… потому — некому служить. Помер Ростислав Владимирич.

Чаша выпала из рук Несмеяна, звонко брякнув о ножны меча покатилась по снегу, расплескала медовуху.

— Как? — ахнул полочанин. — Когда?

— А вот Славята тебе про всё и расскажет, — кивнул Корнило в сторону подходящего к ним высокого седоусого гридня.

— А я-то послом к вашему князю ехал, — вздохнул Несмеян, снова крутя чашу в руках. Был уже вечер, кмети Славяты раскидывали войлочные шатры, собираясь ночевать в поле, палили высокие костры. Были сказаны уже почти все слова про смерть Ростислава Владимирича, про то, как отравил его приезжий грек, про то, как отказалась от Ростиславичей Тьмуторокань. Теперь Несмеяну в Тьмуторокани и делать-то было нечего, слово-то от Всеслава Брячиславича было к самому Ростиславу, а не к господе тьмутороканской.

— А, — понятливо кивнул Славята, но тут же переспросил, видно, чего-то всё же не уразумев. — А зачем? Посол ваш, Владей-гридень недавно только у Ростислава Владимирича был. Ай про что-то не уговорились?

— Вот про то я и должен был у Ростислава Владимирича спросить, — тяжело сказал Несмеян, глядя на Славяту исподлобья. — Видно, что-то не по-нраву стало Ростиславу Владимиричу…

— Ты это про что? — в голосе Славяты тут же лязгнула сталь, на челюсти вспухли желваки. Вмиг почуял Ростиславль старшой недоброе в словах полочанина. — Ты князя нашего не смей порочить!

— А про то я, Славята Судилич, что порубили наше посольство на Лукоморье из головы в голову, — глядя гридню в глаза, отчётливо с расстановкой сказал Несмеян. — Один только друг мой спасся, гридень Витко, ты его по Волыни ещё помнить должен.

— А Ростислав-князь тут каким боком?! — Славята уже стоял на ногах, хватаясь за рукоять меча.

— А таким, Славята Судилич! — Несмеян тоже стоял, чуть наклонясь вперёд. И меч обнажить не опоздал бы, если чего. — Порубили Владееву чадь Вышата Остромирич и Порей со своими людьми! И я не просто в Тьмуторокань ехал, а — суда над Остромиричами просить!

Славята на мгновение замер, сверля Несмеяна взглядом, потом хрипло потребовал:

— Поклянись!

Несмеян вырвал из ножен узкий острожалый нож, ткнул себя в запястье. Брызнула кровь, окропила снег, проточила ход до мёрзлой земли.

— Клянусь кровью своей и Макошью, Матерью Сырой Землёй, и волей Перуновой и Велесовой!

— Ну, Вышата… — процедил Ростиславль старшой с ненавистью. — Ну, Вышата!..

Тропинка вильнула, и глазу открылся широкий склон холма, стекающий к реке. Ветерок приятно обвеял лицо, и Шепель ненадолго остановился — оглядеться. По всему склону, вдоль берега, протянулась весь — не меньше полутора десятков рубленых изб. Весь немаленькая. Красный Яр.

Шепель весело прищурился, отыскивая знакомый дом, в котором не был полгода. Сосну во дворе кметь заметил издалека, и сердце вдруг стукнуло невпопад.

Вечерело, солнце уже задевало краем тёмно-зелёную стену бора на том берегу Буга, и Шепель поторопил коней.

Околица скрывалась за серой стеной высокого прошлогоднего бурьяна, качавшего головками на лёгком ветерке. Шепель миновал широкий проём в огороже, проехал мимо играющих в пыли ребятишек, не обращая внимания на их любопытные взгляды, остановил коней около знакомого плетня, спешился и накинул поводья на кол в прясле.

Изба Любавы была небольшой — крытая тёсом, низкая, рубленая в лапу полуземлянка, с двумя подслеповатыми окнами у самой земли. Шепель несколько мгновений разглядывал избу, вспоминая всё, что в прошлом году пережил в этом доме, потом решительно толкнул калитку. Всё так же — ни стаи, ни сусеков. На заднем конце огороженного плетнём дворика — несколько яблонь и вишен, да ещё высилась высокая кондовая сосна, на Новогородчине такие зовут корабельными.

Из-под ног, шурша в траве, стремительно ринулось гибкое тёмное тело — не то уж, не то змея, не разберёшь. Кметь невольно шарахнулся в сторону. В вершине сосны гулко и насмешливо заухало — филин? сова? Словно в ответ на уханье от невысокого крыльца послышался звонкий смех. Любава стояла на плоском крыльце, держась за круглую деревянную балясину перил и весело, беззастенчиво смеялась. И вдруг резко оборвала смех. Бросилась ему навстречь, прижалась, спрятала лицо на груди.

— Воротился… — шептала она сквозь слёзы.

— Воротился, — усмехнулся Шепель стеснённо.

— Не испугался, значит, ведьмы? — спросила вдруг Любава, улыбаясь. — А?

Он только засмеялся в ответ, и девушка потянула его за рукав к крыльцу.

— Пошли.

Кметь невольно с опаской покосился на траву.

— Да ты не бойся, Шепеле, — лукаво прищурилась Любава. — Ласкавка у меня ручная.

— Змея-то твоя?

— Змея, — кивнула девушка. — Она кусает только тех, кто меня, сиротку бедную, обидеть норовит.

— И много их, обидчиков-то таких? — усмехнулся Шепель, ступая на крыльцо.

— Да пока что ни один не решался как-то, — она помолчала. — Только всё когда-нибудь случается в первый раз.

Внутри избы у Любавы, как и снаружи, всё было без изменений. Сложенная по-чёрному печь мало не в половину избы, большой стол, добела выскобленный ножом. Из-под стола метнулся в дальний угол кто-то юркий и мохнатый — домовой, верно. В углу завозилось, зашебаршило. В простенке над столом грозно торчали ветвистые лосиные рога, а на них висела всякая всячина — от пучков сушёной травы, до двух тяжёлых охотничьих ножей и чёрного, с серебряной оправой турьего рога. Зацепясь за отросток рогов лапами, висело вниз головой чучело летучей мыши, до изумления похожее на живую. Шепель даже покосился на него с подозрением, но чучело не шевелилось, и кметь отворотился. Вдоль стены тянулась широкая лавка, застелённая медвежьей шкурой — и сиденье, и лежанка. Шепель вспомнил, как он сам отлёживался на этой лавке не меньше двух седмиц. Над лавкой тянулась длинная полка, на которой стояли берестяные коробья, лукошко и резная берёзовая шкатулка.

— Всё так же, — прошептал он, озирая жило.

В распахнутую дверь, влетела небольшая рогатая сова и, сделав круг по избе, уселась прямо на лосиный рог, хлопая глазами. Так вот кто, значит, ухал на сосне.

Около ноги вновь что-то завозилось — из-под лавки выполз комок шерсти и серых иголок, высунулся острый нос с чёрной бусинкой на конце, принюхался к сапогу. Шепель спросил с любопытством:

— Как они у тебя уживаются, змея-то с ежом?

— Меня слушаются, — со смехом ответила Любава. — Я им драться запретила, а то со двора сгоню.

Девушка неслышно подошла сзади, положила руки на плечи. На кметя напахнуло сложной смесью запахов — румяна, лесные травы, багульник, смола и хвоя. Шепель закрыл глаза и замер.