Дажьбоговы внуки. Свиток первый. Жребий изгоев

— Алёна! — вновь окликнул тысяцкий упалым голосом, словно уже понимая, ЧТО задумала его дочь. Может и понимал.

Девушка решительным жестом сорвала с головы почёлок, бросила его в могильный зев, тряхнула длинной, на зависть всем тьмутороканским красавицам золотой косой. Княгиня невольно вспомнила, что Алёну в городе любовно звали Жар-Птицей. Жар-Птица и есть, — подумала Ланка в смятении, всё ещё ничего не понимая.

— Прости, госпожа княгиня! — крикнула девушка сквозь слёзы. И добавила сорванным голосом. — И вы, батюшка с матушкой, простите…

В руках Алёны блеснула сталь — два длинных кривых ножа. Мелькнул нагой клинок, отрезанная под корень золотая коса тяжело упала в могилу. Не принесёт князь Ростислав Владимирич вено вместе с косой своему невольному тестю, тьмутороканскому тысяцкому.

И тут Ланка поняла — не раз доводилось ей слышать русские былины про верных жён. Захватило дух, княгиня хотела крикнуть, чтоб дочь тысяцкого остановили, но не могла — воздуха в груди не хватало.

Ножи, сверкнув на солнце, вонзились в грудь Алёны с двух сторон, хлынула кровь, ноги девушки подломились, она медленно завалилась назад и исчезла в проёме могилы. По толпе прокатился густой гулкий вздох, потрясённые горожане отхлынули в разные стороны. Княгиня застыла, как соляной столп.

На миг над могилой пала тишина, только шумел прибой да кричали над ним чайки.

Вышата и Порей ушли из Тьмуторокани вечером того же дня — в сумерках погрузились на лодьи и отчалили. Ростиславлих кметей с ними ушло немного — только те, кого они привели с собой из Новгорода.

Гридница гудела многоголосо и беспокойно, словно улей в червень-месяц.

— Ти-хо! — гридень Славята привстал с лавки и махнул руками над головой. Повторил уже не так громко. — Тише, братие!

Гул и впрямь начал смолкать, хотя в первый миг Славяте вдруг невесть с чего показалось, что его не послушают. Да и было с чего в себя-то не поверить, после сказанного холопом.

Вышата сбежал, гляди-ка! Князев ближник, ещё Владимиру Ярославичу служивший!

— Ещё и могила княжья не остыла! — Заруба сидел рядом со Славятой и словно подслушал его мысли. Гридница в ответ вновь недовольно загудела, но дружинный старшой снова навёл порядок.

— Скажи ты, Славята! — крикнул кто-то.

Старшой отнекиваться не стал, поднялся на ноги, прокашлялся.

— Сегодня, братие, нам стало вот про что говорить, — Славята медленно обвёл взглядом гридней — всего в хором набилось десятка два человек — почти вся старшая Ростиславля дружина. Всё, что от неё осталось.

— Куды бечь! — глумливо бросил кто-то из угла. Но зубоскала немедленно осекли сидящие рядом — из полутьмы послышался звук подзатыльника и сдавленное ругательство.

— Ну… не совсем так, — Славята дивился сам себе — и откуда у него только слова сегодня брались. Никогда прежде из него неможно было вытянуть такого многословия, а вот понадобилось — и красные слова полились сами собой. — Надо нам, братие, сейчас решить, что делать дальше.

Краем глаза Славята заметил, как настороженно глянул на него Буслай Корнеич, первый друг тьмутороканского тысяцкого и сам не из последних городовых бояр. Сам-то Колояр сейчас печалился по дочке да по князю, а вот Буслай тут как тут. Старшой дружинный вдруг понял, ещё не высказав ничего, что ничего у него и не выйдет. Но молчать он уже не мог.

— В первый након хочу сказать про смерть князя. Неспроста умер Ростислав Владимирич.

— Про то ведаем! — крикнул кто-то из того же угла. Может и тот же самый, да только теперь уже без всякого глума.

— Ведаете, да не всё, — сурово отверг Славята. — Мальга, ты скажи.

Мальга встал, перевёл дух. Его встретили настороженными взглядами четыре десятка глаз, он привычно лапнул было себя за бороду, да только бороды не нашёл — успел-таки в Тьмуторокани побриться на русский лад. Тогда он только тряхнул чёрным, как смоль, чупруном на свежевыбритой голове и начал говорить.

Про то, как служил в акритах у базилевса, как стерёг Корсунь-город.

Про то, как приветил его новый наместник, Констант Склир.

Про то, как выспрашивал про Ростислава-князя, щурился недобро да вина в кубок подливал.

Про то, как ходили слухи по крепости средь солдат про коварство рода Склиров, про дружбу их с тайными ядами.

Про то, как недобро хохотал, воротясь из Тьмуторокани, Склир, как прямо на вымоле корсунском пророчил болезнь и смерть Ростиславлю.

Про то, как он, Мальга, бежал из Корсуня в Тьмуторокань, чая застать князя ещё живым, да буря не дозволила.

Слушая Мальгу, Славята прикрыл глаза, невольно вновь переживая прощальный пир Ростислава со Склиром.

Когда?!

Когда успел грек отравить князя, ведь всё время на глазах у людей был, а вино разливал княжий холоп-кравчий?

И тут же — словно вспышка у глаз! как молния средь ясного дня!

Как пили одну на двоих прощальную чару князь и грек!

Как грек, отпив половину, не сдержал чашу в руке и почти уронив, поймал её сверху, пальцами за края!

Умеючи так можно и яд в вино обронить. Малое зёрнышко совсем. Но и гадюка малую каплю яда в кровь пускает…

Мальга смолк, и гридни вновь зашумели — с угрозой.

И вновь глянул встревоженно Буслай Корнеич. Но пока что смолчал.

Кто-то гаркнул:

— На Корсунь! Грека — на кол!

Славята чуть усмехнулся — поздно. Так и сказал вслух.

— Поздно, братие, грека на кол сажать.

— Как это? — мрачно спросил Заруба. — На кол никогда не поздно посадить.

— Его народ в Корсуни камнями побил. Со страху, как прознали, что Ростислав Владимирич умер.

Славята переждал, пока гридни умолкнут, потом вновь сказал:

— Потому и говорю — надо нам решить, что дальше делать. Если стоять на прежнем, так надо из Вышгорода княжичей вызволять, орлят Ростиславлих. А если нет — так решать, к которому из князей подадимся, альбо уж в Тьмуторокани оставаться…

— Знать бы, чего Вышата надумал, — бросил Заруба задумчиво.

— Вышата с Пореем к Всеволоду Ярославичу подались, — махнул рукой старшой.

Гридни молчали — нелегко в таком деле первым сказать.

— Скажи ты, Славята, — вновь потребовал кто-то в нарушение обычая — первым должен говорить кто-нибудь из младших.

— Прежде надо узнать волю княгини, — сказал Заруба, и остальные с ним молча согласились — и впрямь!

Княгиня возникла в дверях молчаливая и неприступная, непредставимо тонкая в своих чёрных одеждах.

— Чего хочет от меня храбрая дружина моего мужа? — безучастно спросила Ланка.

— Это мы хотим спросить у тебя, госпожа княгиня, чего ты хочешь от нас, — ответил Славята, буравя её глазами. — Если скажешь нам княжичей из полона выручать — все по слову твоему пойдём!

— Тьмуторокань в руках удержать хотите? — вздохнула Ланка.

Гридни молчали.

— А дадут нам её удержать-то? — княгиня криво усмехнулась. — Вон сидит Буслай Корнеич, спросите его, что тьмутороканская господа порешила про стол здешний.

К Буслаю оборотились все враз, боярин сбрусвянел, поднялся, комкая в руках бобровую шапку.

— На столе тьмутороканском теперь достоит сидеть Глебу Святославичу, — выдавил он, наконец.

— Как?! — ахнул Заруба и смолк, утишённый одним движением Славятиной руки.

— А не ты ли, Буслае, вместе с Колояром-тысяцким приезжал во Владимир князя нашего на стол звать? — вкрадчиво спросил Славята. Отбросил со лба назад седеющий чупрун и глянул на Буслая Корнеича страшным взглядом. — А теперь что же?

— Ростислава Владимирича нет, — твёрдо сказал боярин, не обращая внимания на возмущённое гудение. — А Ростиславичам на тьмутороканский стол нашего добра нет.

— Да почему же?! — отчаянно выкрикнул Заруба.

— А понеже это — война, — уже совсем спокойно пояснил Буслай. — И с Русью… и с Царьградом — враз. Что от Тьмуторокани-то останется?

Он нахлобучил на голову шапку, коротко поклонился княгине и вышел за дверь.

— Вот так, дружино, — горько ответила Ланка. — И детей моих в Вышгороде сгубят, не дожидаясь, пока вы до них доберётесь. Нет уж. Заберу сыновей и уеду.