Нора (СИ)

Неповоротливый, словно дирижабль, Фу-Чен выплывает из-под козырька больницы. На его шее висит связанная шнурками пара коньков. У него круглое, добродушное лицо и маленькие узкие глазки, лучащиеся улыбкой. Его застенчивость вкупе с невероятной тягой к общению выливаются в разговоры с самим собой. Фу-Чен говорит громко и долго, активно жестикулируя: "Доктор вылечить! Диета делать. Фу-Чен худеть. Фу-Чен кататься на коньки! Да! Скоро..." Он садится на скамейку и, сопя и краснея от напряжения, надевает коньки на ноги. Довольный, любуется ими. Он никогда не встает на них. Может, потому, что не умеет кататься и боится упасть, а может, потому, что боится ненароком сломать их своим весом. Фу-Чен никогда и никому не дает коньки даже просто подержать. Он дорожит ими, словно в них заключено его будущее, его надежды и вся его жизнь. И я верю в то, что Фу-Чен однажды окажется на льду какого-нибудь знаменитого стадиона, и будет кататься так, как никто никогда не катался. Ах, как отчетливо вижу я на сверкающем льду арены разноцветные конфетти прожекторов и огромные букеты, брошенные поклонниками. Мне слышится шквал аплодисментов и восторженные крики публики.

Доктор Перель. Он редкий гость здесь, и я с интересом наблюдаю за ним. Простенькая вязаная шапочка сбилась на бок, пушистые концы шарфа выглядывают из-под куртки, словно котята из-за пазухи. Он тянет за собой на веревке новенькие деревянные салазки и радостно показывает мне их, приподнимая над головой.

- Купил своим мальчишкам! - кричит доктор. - Хочу опробовать их! Поправляйся! Покатаемся!

Я хлопаю в ладоши и согласно киваю.

Он приносит откуда-то лопату и начинает ровнять большой сугроб, приваленный к забору. Потом, прихватив салазки под мышку, пытается взобраться на него. Всякий раз он падает и кубарем катится вниз, упуская салазки и весело ругаясь:

- Бестолковые мои ноги! Так и норовят разъехаться! Так и норовят!

Сестрицы Адель и Кантель - вообще редкие гости в моем окне. Я всегда волнуюсь, если их не было слишком долго. Мало ли что с ними могло приключиться. Но вот они выходят, и я облегченно вздыхаю. Они садятся на лавочку, прижимаясь плечами друг к другу, но тут же отворачиваются в разные стороны.

- Отодвинься немного, Кантель! Твое костлявое плечо вонзилось в меня, как кинжал! - восклицает Адель, ерзая на лавочке.

- На свое посмотри! - дает ей отпор Кантель. И обе сердито умолкают.

Господин Йерс! Он машет мне рукой в рваной перчатке. Его пальто без пуговиц перевязано кушаком от больничного халата. Я жду его появления больше всего на свете! Даже господина Майла с его конфетами я жду не настолько сильно. Посиневшие губы господина Йерса двигаются, как будто он говорит мне что-то, но я не слышу ни слова. Тогда он показывает на меня пальцем, обхватывает себя за плечи и раскачивается в стороны. Это значит: "Я обнимаю тебя". В ответ я делаю то же самое. И мы улыбаемся друг другу. Дым из высоких заводских труб, что возвышаются за забором больницы, будто замирает. Ледяное солнце играет металлическим блеском на крыше соседней прачечной. Снег аппетитно хрустит под подошвами прогуливающихся больных. Морозно. Господин Йерс прячет руки поглубже в рукава и, наклонив голову, трется белой щекой о свое плечо. Он переминается с ноги на ногу, и иногда мне кажется, что я слышу, как стучат от холода его зубы. Я кричу ему и показываю жестами, чтобы он шел погреться. Но он делает вид, что не слышит меня: прикладывает ладонь к уху и мотает головой.

***

Мама... мамочка... Сколько раз я видела, как ты идешь под руку с господином Йерсом по больничному дворику! Сколько раз я слышала шаги твои в коридоре за запертой дверью! Сколько раз я чувствовала запах твоих духов возле своей постели! Но всякий раз я просыпалась, и все это исчезало, словно смытое дождем...

Долгими и темными зимними вечерами тоска по маме нестерпимо сжимала мне грудь, я готова была выпрыгнуть из окна, чтобы оказаться на воле. В такие минуты даже появление господина Йерса вряд ли бы обрадовало меня, скорее даже огорчило бы, разорвало бы мое и без того больное сердце.

Иногда в голову приходили ужасные, неправдоподобные мысли, за которые мне потом было стыдно: "А вдруг мама бросила меня? Оставила здесь навсегда и больше никогда не вернется? Вдруг она захотела избавиться от такой непослушной дочери? Или думает, что я забыла о ней?"

***

А потом была ночь. Две высокие тени склонились над моей постелью.

- У нее жар! - воскликнула одна тень голосом доктора. - Сестра, я же просил вас вызвать меня сразу же, если ей станет хуже!

- Так я сразу... но все так быстро произошло... Вроде бы, утром она прекрасно себя чувствовала! А потом вдруг... вот... - оправдывалась другая тень.

Болезненный свет настольной лампы искажал очертания окружающих меня предметов. Помутненность сознания и непривычная тяжесть во всем теле вызывали у меня приступы беспомощного страха, но я была так слаба, что не в силах была даже пошевелить губами. Я чувствовала жар внутри себя, тогда как снаружи кожа моя была холодна, как лед. С невероятным трудом я чуть приподняла руку, чтобы накрыться одеялом, и тут же провалилась куда-то.

Когда я снова открыла глаза, я увидела, что нахожусь у подножия высокой горы с плоской вершиной, вроде плато. На этом плато стояла мама. Я стала карабкаться наверх по склону, обдирая кожу и ломая ногти об острые камни. Пылью осыпались под моими подошвами края скал, и будто кто-то снова и снова тащил меня за ноги обратно, вниз. Но я упрямо лезла к вершине. А потом все исчезло. Вокруг меня выросли стены изолятора, а на кровати моей сидела... мама. В руке она сжимала маленький, резко пахнущий пузырек. Мне вдруг очень сильно, против воли, захотелось спать.

- Правильно, Нора, нужно поспать, - тихо сказала мама мужским голосом.

Я повернулась на бок и крепко уснула.

***

...Утром меня разбудил веселый, звонкий смех. Он переливался на все лады и щекотал мне нос. Я подняла голову. Капли воды, весело играя, наперегонки скатывались с крыши и с улюлюканьем разлетались на мельчайшие пылинки, разбиваясь о железный подоконник. Воробьишки, непонятно где пропадавшие всю зиму, вдруг объявились и развели шумную болтовню. Невмоготу им было сидеть на одном месте, и, взлетая легкой стайкой, они делали круг и снова возвращались. Солнышко пригревало больные спины деревьев, и они с довольным скрипом разгибались, расправляя ветви.

Вместе с весной пришел и день моего освобождения. Невесть откуда взявшийся длинный человек, тот самый, который сопровождал меня в первые дни в больнице, открыл ключами дверь и жестом показал, что я могу выйти. Едва я успела переступить порог, как он быстро закрыл за мной дверь, как будто в изоляторе был еще кто-то, проворнее меня, способный на безумный побег. А между тем ноги не слушались меня, руки не находили себе места, все тело было будто не моим, слабым и капризным.

Я осторожно передвигалась по коридорам, прислушиваясь к каждому звуку, как будто слышала все впервые. Я разглядывала стены, потолок, двери других палат, которым почему-то дали номера. Мой шаг все убыстрялся, и в конце концов я добежала до своей палаты. Я открыла шкаф, нашла пыльные резиновые сапоги. Надев их и накинув пальтишко на плечи, я понеслась вниз по лестнице.

Мое сознание неслось быстрее моих ног. Я бежала к старой кирпичной арке - в надежде, что застану там маму... Не может быть! Это она! Это ее красное пальто и черный беретик! Мама неподвижно стояла, прислонившись к стене с осыпавшейся штукатуркой. Я бежала, на ходу всхлипывая и жалуясь ей. Но чем быстрее я приближалась, тем тревожнее билось мое сердце, тем страшнее становилась догадка... Я замедлила шаг. Странная поза ее и неподвижность испугали меня. Приблизившись почти вплотную, я поняла, как горько ошиблась: к арке был прислонен деревянный могильный столбик, выкрашенный в красный цвет, с черным набалдашником.

***

Теперь я знала, куда мне идти. Я приду и скажу: "Доброе утро, господин Йерс! Не ожидали меня увидеть? А я уже выздоровела! А вы как поживаете?" Привычка искать утешения в общении с моим другом подгоняла меня не меньше моего сюрприза, который я приготовила ему: за время моей болезни я припасла немного конфет для старика. Бог знает, пробовал ли он их вообще... Но моего возвращения господин Йерс, казалось, не ждал - в палате было пусто, а его кровать ровно застелена. В смятении выбежала я в коридор.