Месть Бела

«Эй, — говорю ему, а сам посох за спину прячу, — полегче. Сначала деньги, потом товар».

«Да-да, — шепчет, — конечно...» — Достает из поясного кошеля пятнадцать монет, одна к одной, и мне в ладошку сует.

Ну, а я что? Я деньги взял. Хотя и подумал: коли спереть посох ему кто-то там заказал, так что ж он радуется, будто я ему корону Заморы дарю? Ох, что-то нечисто тут, почуяло сердечко. Но я, дурак, как монеты увидел, так напрочь обо всем забыл. На двадцать-то золотых я полгода буду жить, что твой законник из Второго Мощеного Квартала. Конан помолчал немного. Симур гостя не перебивал — смотрел на купающихся в песке воробьев, однако, по всему было видно, внимал каждому слову варвара.

— Деньги я взял, короче, и посох ему протягиваю, — продолжал Конан. — Протягиваю, а у самого душа на части разрывается. Будто не деревяшку отдаю, а собственную руку на отсечение. Будто приросла ко мне палка эта, Кром бы ее подрал... В общем, бородач посох схватил, шепнул: «Спасибо... брат» и выскочил на воздух. Да споро так, будто годков тридцать разом скинул. Больше я его ни разу не видел. Ну, когда он смылся, я сел на его место и заказал целый кувшин красного купажного — загасить тоску в груди. Плохо мне что-то стало. Точно потерял что ценное, а что именно — в толк никак взять не могу. И так, и так повертел в голове — ничего не понимаю. Может, думаю, заболел? И сосет, и гложет что-то под сердцем, словно пять дней не ел, не пил. А потом началась эта кутерьма... Вино, которым Конан промочил пересохшее горло, уже нагрелось, чему виной было набирающее жар солнце.

— Сначала я думал, что заболел, — продолжил киммериец. — Подцепил лихорадку или что-нибудь в этом роде. Мне ничего не хотелось. После разговора с поспешно смывшимся заказчиком, я поднялся к себе. И хотя в кошеле бренчала приличная сумма, обычного желания отметить удачу не возникало. Не тянуло устраивать обильное застолье или веселиться с девочками. Навалилась какая-то тяжесть. Устал, наверное, подумал я, ну ничего, отосплюсь и буду как огурчик. 'Тогда и наверстаю упущенное. Я уснул, как провалился в темный, бездонный колодец, и пробудился лишь на следующее утро. Ни есть, ни пить не хотелось. Вышел в город, и, ты знаешь, чувство было такое, будто я попал в незнакомую, полную опасностей местность. Проходившие мимо люди, казалось, враждебно поглядывают в мою сторону, в половине из них мне чудились переодетые стражники, которые сейчас же поспешат донести на меня. И эти дома, эти улицы не помогут мне укрыться, спастись. Все вокруг казалось настроенным против меня. И еще возникло ощущение, что мне не хватит сил отбиться, случись что...

— Ты никогда не испытывал ничего подобного? — Симур навалился грудью на стол, отодвинув локтями чаши и блюда, не обратив никакого внимания, что рукава его белоснежного одеяния испачкались в пролитом вине.

— Нет. Никогда.

— Тошнота? Головокружение? Какое-нибудь телесное недомогание чувствовал или нет?

— Нет, не чувствовал, но тогда я подумал, что все-таки, наверное, болен. Отсюда слабость и...

— ...неуверенность в себе, своих силах?

— Да, можно так сказать.

— Понятно, понятно, и что дальше? — По всему было видно, что Симур крайне заинтересован рассказом северянина.

— Дальше ко мне подошел какой-то знакомый, один из э-э...

— Собратьев по ремеслу?

— Да, из них. Что-то говорил, чего-то хотел, а я не слушал его и только ждал, не мог дождаться, когда же он отвалит, оставит меня в покое. Мне он стал вдруг неприятен, я почему-то боялся его. Наконец он отвалил. А я шел куда-то, не разбирая дороги. Мне хотелось вернуться к себе в комнату, запереться на щеколду, рухнуть на тюфяк, накрыться с головой. Но я заставил себя идти, надеясь проветриться, развеяться, скинуть с себя это дерьмовое состояние...— Не удалось?

— Не удалось. Я вернулся к себе в комнату в еще худшем состоянии, чем уходил.

О том, что случилось с ним на этой прогулке, Конан не рассказал Симуру, и никогда, никому не расскажет.

В одном из переулков, куда он завернул без всякой на то для себя надобности, его окружила толпа оборванцев. Это был тот самый сброд, который мог нападать лишь стаей, лишь на заведомо слабого, не способного к отпору противника. Свора шакалов, где каждый в отдельности не стоил и плевка. Но в чем им никогда нельзя было отказать, так это в безотказном нюхе на подходящую жертву. Раньше это шакалье на полет стрелы не приблизилось бы к варвару, но тут они решились напасть. Чутье подсказало им, что с виду внушительный северянин с длинным мечом в заплечных ножнах будет для них сегодня легкой добычей. Так и оказалось.

Конан оцепенел. Вокруг него бесновались гогочущие оборвыши, мелькали дубины и редкие кинжалы. Кошель на поясе киммерийца оттягивали двадцать золотых, которые надо было защищать от обнаглевшей швали. Но северянин не мог. Мелкая дрожь сотрясала тело варвара, ноги подкашивались, руки не поднимались, мозг заполонил страх, ничего кроме страха. Еще вчера, случись подобное, Конан, не доставая меча, расшвырял бы вонючих, гнилозубых дохляков, устроил бы себе потеху. Они бы у него визжали, как крысы, которых давят сапогами, ползали бы на коленях и, вымаливая пощаду, целовали бы ему пятки. Еще вчера... Но сегодня мир перевернулся с ног на голову.

Да и явь ли это? Разве может быть на самом деле такое, что он, Конан из Киммерии, неустрашимый варвар, потерявший чувство страха вместе с молочными зубами, стоит, бездействуя, и трясется, как травинка на ветру, перепугавшись каких-то дешевых обитателей помойки? Нет, он болен, его лихорадит, это горячечный бред. Так думал киммериец, а ему что-то кричали, требуя и угрожая, хохотали в лицо и грозно размахивали своим примитивным, но опасным оружием.

Легкий укол кинжальным острием и одновременно удар дубиной по ребрам выбил Конана из состояния оцепенения и лишил надежды на то, что можно проснуться и посмеяться над глупыми сновидениями. И киммериец, оглянувшись и увидев брешь в кольце столь реальных тел в лохмотьях, прыгнул туда, пробил оцепление и бросился наутек. Уступающие северянину в крепости ног и выносливости преследователи быстро отстали.

Он не помнил, как добирался, он осознал себя уже лежащим на тюфяке в своей комнате на втором этаже трактира «Кровавые кони» и дрожащим, как при сильном ознобе. Он перестал быть собой и не в силах был осмыслить это. Голова нестерпимо болела, мозг грозил расплавиться в черепе, мысли напоминали осколки разбитого вдребезги зеркала.

Он это или не он, что происходит, когда началось, с ним ли это происходит? Бред, кошмар, болезнь, колдовство? Вопросы сводили с ума. Он чувствовал, что теряет разум. И, как спасение его разуму, пришел сон. Сон отправил его в спасительную тьму...

— В эту ночь я впервые увидел этот треклятый коридор.

— Коридор? — переспросил Симур.

— Да, коридор, — Конан усмехнулся, — коридор в новые мучения...

Сон, который мучил Конана каждую ночь, всегда начинался одинаково, но от раза к разу сцена сна становилась все более детальной, краски приобретали глубину и насыщенность, а действие развивалось — это было сновидение с продолжением.

Ночью, едва киммериец смыкал веки в своей комнате на втором этаже трактира «Кровавые кони» и тело его погружалось в дрему, как дух северянина переносился из яви в призрачный каменный тесный полукруглый коридор, выходящий из бесконечности и в бесконечность же ведущий. Стены его были неровные, шероховатые, с выступами, в которых прослеживался, вроде бы, некий порядок. И Конан брел по этому коридору, сам не зная, где находится, что делает здесь и куда направляется, однако понимая, что приближается к какой-то страшной цели. Словно некто звал его из глубин подземного хода (в том, что ход именно подземный и прорыт в толще земли на такой глубине, которую простой смертный даже вообразить не в состоянии, варвар отчего-то не сомневался), и встреча с этим таинственным некто не принесет северянину ничего, кроме боли, страдания и новых страхов. Он не хотел никуда идти, он боялся идти вперед... но, как это часто бывает в снах, ноги несли его дальше и дальше, восстав против воли охваченного ужасом разума.