Пятая голова Цербера

Я должен был пялиться на стену, то есть на полки, заваленные старыми журналами. Внезапно я почувствовал, как в руку вонзилась игла. Голову мне придержали, поэтому я не мог видеть, что происходит. Иглу вытащили и отец приказал мне лежать спокойно. Мне показалось, что я пролежал очень долго. Отец время от времени открывал мне веки и заглядывал в зрачки или проверял пульс. Наконец, кто-то в дальнем углу библиотеки начал рассказывать длинную и сложную историю. Отец делал заметки по ходу рассказа, время от времени прерывая говорившего, чтобы задать вопрос. Я молчал, и тот человек говорил за меня. Вопреки моим ожиданиям, наркотик, который мне ввели, со временем не уменьшил действия. Напротив, он все сильнее отрывал меня от действительности. Постепенно исчезла обитая кожей кушетка, превратившись в палубу звездолета, потом в крылья голубя, трепетавшие высоко над миром. Мне было все равно, чей голос доносился из угла комнаты, мой или отца. Он становился то низким, то высоким.

Временами мне казалось, будто кто-то говорит внутри огромной грудной клетки, гораздо большей, чем моя. Голос отца, который я мог распознать во время шелеста страниц блокнота, иногда становился похожим на тонкие крики детей, бегающих по улицам, которые я слышал летом, высовывая голову в окошко на крыше библиотеки.

С той ночи моя жизнь опять изменилась.

Наркотики — было похоже, что их несколько видов — повлияли на мое здоровье. Я реагировал на них обычно так же, как и в первый раз, но иногда бывало, что я не мог лежать спокойно, а во время разговоров часами бегал по кругу или впадал в жуткий сон. Я часто просыпался с невыносимой головной болью, которая мучила меня потом целый день. Я был на грани нервного истощения.

Самое удивительно то, что иногда из памяти у меня пропадали целые куски дня. Когда я приходил в себя, то был уже одет и причесан.

Я что-то делал, говорил, но не помнил ничего, что происходило с того момента, когда я по приказу отца ложился на кушетку в библиотеке.

Хотя я не прерывал лекций, которые мы посещали с Дэвидом, но, в определенном смысле, мы с мистером Миллионом начали играть свои роли по отношению друг к другу.

Теперь уже я сам настаивал на посещении лекций. Я сам выбирал тему урока и сам расспрашивал мистера Миллиона. Часто, когда брат с учителем были в парке, а я плохо себя чувствовал и не вставал с постели, моим основным занятием было чтение.

Встречи Дэвида с отцом подвергались тем же самым изменениям, что и мои. Все это происходило в то же самое время. Однако, они были реже, а по мере того, как летние дни сменялись осенними, а потом короткими зимними, становились все более эпизодическими. Наркотики действовали на брата не так, как на меня, и имели меньшие последствия.

Если можно точно определить конец моего детства, то это произошло именно той зимой.

Ухудшение здоровья заставило меня оставить детские забавы и начать заниматься исследованиями, вскрывая небольших зверушек, которых приносил мне мистер Миллион. Как я уже говорил, читал я часами напролет. Иногда я просто лежал, заложив руки за голову, пытаясь припомнить слова, которые слышал, когда говорил их отцу. Ни Дэвид, ни я никогда не запоминали достаточно много, чтобы выстроить какую-нибудь теорию по тем вопросам, что задавал нам отец. Однако, в памяти удержалось несколько сценок, которых я никогда не видел в действительности. Думаю, это был результат внушений, которые нашептывал мне отец, когда я продирался сквозь измененное сознание.

Моя — до сих пор недосягаемая — тетка теперь разговаривала со мной в коридорах и даже иногда заходила к нам в комнату.

Я узнал, что она руководит хозяйством нашего дома, и через нее устроил собственную маленькую лабораторию в том же крыле дома, где находилась наша спальня. Большую часть зимы я провел либо за хирургическим эмалированным столом, либо в постели. Снег завалил окна и повис на стеблях вьюнка. В редких случаях я встречал постоянных гостей отца, наблюдал, как они заходят в дом в мокрых ботинках и с засыпанными снегом плечами. У них были красные лица, они кашляли и отряхивали в холле верхнюю одежду.

Уже не были в ходу укромные местечки под апельсиновыми деревьями, не пользовался успехом и садик на крыше. Поздно ночью некоторые из гостей выбегали со своими любимицами во двор под нашими окнами. Распаленные вином и желанием, они бросались снежками, и вся игра неизменно кончалась тем, что девушек раздевали и валяли нагишом в снегу.

Как обычно кажется людям, которые много времени проводят дома, весна для меня наступила неожиданно. В какой-то из дней, когда еще казалось, что на улице зима, Дэвид открыл настежь окно и настоял, чтобы я пошел с ним в парк. Стоял апрель. Мистер Миллион пошел с нами. Через главный вход мы вошли в маленький садик между нашим домом и улицей.

Когда я был там в последний раз, садик был засыпан отброшенным с тропинок снегом, сейчас же кусты были усеяны цветами, воздух наполнен ароматом, струи воды поднимались из фонтана в центре парка, радостно искрясь на солнце. Дэвид погладил желтого пса по морде и сказал:

— «И оттуда пес с четырьмя головами вошел в круг света…»

— О, нет, — поправил я его, — у Цербера было три головы. Разве ты не знал этого? Четвертая голова — это добродетель, а с ней такая скука, что ни один кобель не покусится на нее.

Даже мистер Миллион засмеялся. Позже я заметил, что Дэвид здорово вырос за эту зиму и, похоже, достиг мужской зрелости. Мышцы на его руках стали выпуклыми и сильными. Я подумал, что если три головы пса могут представлять отца, тетку и учителя, то четвертая, наверняка, достанется Дэвиду.

Садик был для него настоящим раем. Я же чувствовал себя неважно, и мне он казался неприветливым. Почти все утро я провел на скамейке, наблюдая, как Дэвид играет в теннис.

Около полудня, правда, не на мою скамейку, а на соседнюю, села темноволосая девушка с ногой в гипсе. Она пришла в садик на костылях в сопровождении гувернантки, которая уселась между девушкой и мной. К счастью, эта немилая дама сидела так, что миссия охранительницы не выполнялась на все сто процентов. Она сидела на краю скамейки, а девушка, вытянув больную ногу, откинулась на спинку. Таким образом, я мог изучать ее профиль. Время от времени она оборачивалась, чтобы сказать что-то своей бонне, и тогда я видел ее лицо полностью. Оно было скорее круглое, чем овальное, с карминовыми губами, фиолетовыми глазами, тонкими бровями и длинными вьющимися волосами. Небольшая прядка спадала на лоб. Когда подошла старая торговка кантонскими булочками — длиннее ладони и такие горячие, что нужно было есть очень осторожно, словно они живые, — я воспользовался ее посредничеством и купил одну для себя, а две послал девушке и ее служанке. Старуха решительно отвергла подарок. Однако, к моей радости, девушка взяла булочку. Ее горящие глаза и зардевшиеся щеки красноречиво говорили о желании получить подарок. Я понял это из ее жестов. «Отказ без всякого повода может обидеть незнакомца. Я голодна и сама хотела купить булку. Отказ от того, что ты хочешь, когда кто-то преподносит это в подарок — безумие», — казалось, говорила она своей гувернантке. Торговке посредничество пришлось явно по вкусу, на ее глаза накатили слезы при одной мысли, что ей придется вернуть мне деньги — банкноту небольшой стоимости. В конце концов, они начали так громко ругаться, что я услышал голос девушки. Он был очень приятный и низкий.

Наконец, служанка согласилась принять булочки. В благодарность она кивнула в мою сторону, а девушка подмигнула мне за ее спиной.

Через полчаса Дэвид и мистер Миллион, который стоял все это время возле корта и наблюдал за игрой, спросили, пойду ли я на ленч. Я согласился. Мы пошли в маленькое чистое кафе возле цветочных рядов. Я быстро съел свою порцию, но однако, когда вернулся в парк, там уже не было ни девушки, ни ее гувернантки.

Через час после возвращения домой отец вызвал меня к себе. Я пошел, теряясь в догадках, поскольку до сих пор он никогда не звал меня к себе так рано.