В сердце роза

— Царь, царь! — закричал Атарик, указывая на Эртхиа, сберегая гонца от смертной казни, неминуемой для всякого, обнажившего сталь против государя. Так ему и поверили! Тогда, по наитию, Атарик выпрыгнул из седла, бросился на колени под копыта Руша, пал лицом в утрамбованную караванами сухую землю.

— Спокойно, Гаменди, — узнав гонца, позвал его по имени Эртхиа. — Спрячь свой меч, пока я его не видел, — добавил он, поднимая глаза к небу.

Гаменди облизнул сухие губы, вдвинул меч, сглотнул — и опустился на колени.

— Государь…

— Все в порядке, ты выполнял свой долг и заслуживаешь награды, а не наказания. Раз уж я здесь, поведай мне скорее, с какой вестью ты торопился к подножию трона. Не касается ли она вот того? — Эртхиа махнул рукой в сторону дымного горизонта. Элесчи приподнял голову, ловя каждое слово гонца, не веря, но готовясь к худшему.

— Повелитель, там… там уже ничего нет. И никого. Там смерть. Зараза. Все умерли. Последний поджег стойбище и добрался до постоялого двора в Ороте. Он тоже умер сегодня утром.

— В Ороте мы собирались ночевать… — Эртхиа оглянулся на Атарика. Тот изменился в лице. Гонец замотал головой:

— Там нельзя, государь. Там трое больны.

— Как ты там оказался?

— Я еду из Аз-Захры с письмами от государя Акамие.

— Срочность?

— Чрезвычайная.

— Ты останавливался в Ороте?

— Даже с коня не сходил!

— Письма! — потребовал Эртхиа. Сломал печати, пробежал глазами. — Оно и есть. Ашананшеди предупреждают, что будет мор в степи, принять меры… Что тут сделаешь? Так… эт-то еще что такое? — Эртхиа несколько раз про себя перечел загадочные слова.

«Она прошла мимо и не подала мне знака». И подпись: Акамие, царь Хайра и прочая. И печать.

— Ты коня води, — велел Эртхиа гонцу. А сам задумался.

Повернувшись к Атарику, махнул ему рукой, чтобы поднимался с колен.

— Спас ты свою пастушку… У смерти украл. И все само собой теперь решилось. Домой скачи. Сколько вам теперь отпущено — кто знает? Так… Первым делом во дворец, вот мой перстень — с ним тебя пропустят к государю Ханису. Отдашь письма, расскажешь, что видел и узнал. Обо мне скажи, что я вернусь скоро.

— Куда ты, государь, один…

— Не спорить! — отрезал Эртхиа. — Гаменди, ты возвращаешься в Хайр.

Выбрал одно из писем, достал из-за отворота рукава заточенный обломок черного камня, ниже, под странными словами, приписал пару фраз.

— Отвезешь это царю Акамие, на словах передашь благодарность. Караваны сюда не пропускать, отсюда не выпускать, ну да он сам знает, и лазутчики ему вперед твоего донесут… Но ты передай благодарность. И — если! — по дороге почувствуешь себя плохо, сверх обычной усталости, не смей продолжать путь. Умирай в степи, один.

— Знаю, повелитель, — выдохнул гонец.

Эртхиа кивнул одобрительно.

— Так что не спеши. Срочного в моем письме ничего нет. Поезжай в объезд, длинной дорогой. Вот и тебе перстень — за службу. И, если что, прощай.

Гаменди ждал только знака — Эртхиа кивнул ему, и гонец умчался. Эртхиа посмотрел ему вслед, вздохнул.

— И ты тоже, Элесчи. Отцу передай, пусть… — Эртхиа прикусил губу. — За ним долг, так пусть бережет дочь, пусть и не думает ее замуж отдавать до моего возвращения. А еще лучше — скажи государю Ханису, пусть заплатит твоему отцу цену невесты. Понял? — он подмигнул оторопевшему Атарику, с трудом осознававшему, что становится и царским сватом, и родичем царя. Его сестра будет взята во дворец — первая из аттанок за многие сотни лет!

И пока он и так и сяк вертел эту мысль, на время заслонившую даже грозные новости этого вечера, Эртхиа развернул коня в сторону Хайрских гор.

Знал он одно место, куда ему путь заказан, но где, он надеялся, обитают ответы на все вопросы. Судьбу не умолишь, не выпросишь ни крохи сверх отпущенного, не встанешь с ней лицом к лицу, не посмотришь в глаза. Но есть Сирин, кем бы он ни был, с виду — человек. Может быть, и по сердцу — человек? И даже если просьбы твои не будут услышаны, кто запретит просить? И даже если тебе не ответят на вопросы, кто запретит задать их?

А если все это не по душе Судьбе и покарает она страшной карой — чего бояться Эртхиа, что терять? Когда страшный степной мор врывается в города, кто спасется? И не остановить его теперь.

Эртхиа гнал и гнал коня, прямо на столб дыма, уже растворявшийся в темнеющем небе, и закат из-за его спины длинной тенью указывал им самим избранный путь. Там, впереди, лежало пепелище, все, что осталось от стойбища Черных Лисиц, племени, в котором он был приемным сыном и военным вождем, в котором знал в лицо и по имени всех, всех — даже детей старше пяти лет, кроме народившихся после его воцарения в Аттане. Там, впереди, сухой степной ветер развеивал их пепел, и пепел Аэши, побратима-анды, связанного с Эртхиа и жизнью, и смертью.

Он гнал коней день и ночь, на ходу пересаживаясь с Веселого на Руша, все надеясь, что степной ветер осушит, сотрет с лица неостановимые слезы.

О шагате ашананшеди

По щиколотку в густой абрикосовой мякоти пританцовывал шагата ашананшеди, изредка взмахивая руками, отгоняя ос от лица. И не надеялся отогнать, но… щекотно. Вытянув кверху нижнюю губу, он дул на нос, моргал ресницами, встряхивал головой, и выбившиеся из-под платка прямые пряди мотались перед лицом.

Он мог бы и не обращать на ос внимания, но в детстве он всегда отгонял их, когда не видел дед. В детстве он боялся ос. Правда, деда боялся больше.

А давить абрикосы в чане всегда было его делом. Дед брал его под мышки и ставил в чан, куда одну за другой вываливал полные корзины. Шагата (он не был тогда шагатой) брал один-другой абрикос, вдыхал аромат, целовал бархатистые щечки, прежде чем заплясать, завозиться босыми пятками, поцокивая языком, когда острая косточка царапала нежную кожу под сводом стопы. Дед хмурился и недовольно качал головой.

Бабушка ковшом вычерпывала давленую массу, выбирала косточки из нее и выливала на плоские камни, под горячее солнышко. А косточки высыпала в корзину — вечером по селению стоял частый стук. Извлеченные из скорлупы и высушенные зернышки в полотняных мешочках подвешивали к стропилам, готовя легкий и питательный запас в дорогу. Надолго ли задерживаются дома мужчины в селении ашананшеди?

Теперь давно уже некому было бранить мальчика, который и вырос, и уцелел во многих и многих странствиях по делам повелителей Хайра, и стал шагатой. А шагата, на языке ашананшеди, значит больше чем старший брат и больше чем отец. Когда-то значило — царь, но последним царем был Ашанан, и с тех пор нет царей у маленького народа, кроме повелителя Хайра.

Кроме повелителя Хайра, кроме Акамие, про которого Дэнеш не хотел знать, что он — царь.

Мальчик из соседнего дома весь день подносил корзины с абрикосами и опрокидывал их в чан под ноги шагате, и смотрел на его измазанные сладкой жижей худые мускулистые ноги. У мальчика был обманчиво рассеянный взгляд и мягкие губы, и беспечная повадка — из него вырастет хороший лазутчик. Дэнеш проводил его взглядом, когда он пошел за новой корзиной — как раз вовремя, так что ни ждать не придется, ни спешить. Лопатки выступали на спине двумя уголками, чуть двигаясь в такт шагам, линии шеи подходили к коротко стриженому затылку так нежно и ладно, как бывает только у красивых мальчиков.

Дэнеш смотрел на него.

Когда мальчик вернулся, Дэнеш снова смотрел на него, на его разведенные руки с напрягшимися мускулами, на край корзины, тершийся о втянутый живот. Мальчик посмотрел на Дэнеша, остановился. С тем же рассеянным взглядом поставил корзину на землю, повернулся и пошел к колодцу: принести воды, дать шагате умыться, выполнить его желание — это и любое другое. Ашананшеди готов ко всему — всегда. И смерть — самое последнее и самое простое из того, к чему он готов. И ты ашананшеди, если ты им родился, и послушание старшим — твой первый закон. Думать тут не о чем. В смерти — только конец. Начало — в послушании.