Внучка берендеева. Второй семестр (СИ)

— И ты, — добавил Лойко, палец изо рта вытянувши.

— И я… и сестры…

Тихо стало.

Слышно, как скребется в глубине стога мышь. И потрескивает дрянная крыша.

— Давно видел?

О таком не спрашивают, да только ночь глухая, дорога дальняя, и за спиною многое осталось. Потому, верно, ответил Ильюшка.

— Давно… письма пишут. А там одно… живы и здоровы, чего и тебе желаем. Милостью царицы… прислали платочек расшитый… — он коснулся груди, где и прятал тот самый платочек, который ему дороже иных сокровищ был.

Не дала мне Божиня ни сестер, ни братьев, и потому не знаю, как бы уживалися. Лаялись бы, друг друга ненавидючи, аль наоборот, душа в душу жили бы? И каково б было мне знать, что живут мои сестрицы родные в царевом тереме, навроде и в милости, а… поди, угадай, чем милость эта повернется.

— Я им то же самое пишу…

— Правильно.

— Да… если магом стану, то… клятва, с одной стороны, ограничит. А с другой, быть может, и отпустят…

Вновь тихо стало.

А я… я сидела, грызла хлебную горбушку и думала, что свезло мне родиться в Барсуках, а не в столицах. И не иметь царское родни. И вовсе жизнь моя, ежель оглянуться, была проста да понятно. Чем сие не милость Божинина?

Думать, как оно думается.

Говорить вольно.

И делать, как велит душа своя, а не высокая политика.

— Дядька… все ж не думаю, что ему трон надобен. У него-то ни жены, ни детей… и навряд ли будут.

— Тебе откуда известно?

Ильюшка плечом дернул, отчего меховой куль развернулся.

— Какая разница… иногда лучше не знать, чем знать. Просто… поверь, незачем ему на трон лезть. Не усидит долго. Да и на кой, когда у него собственный имеется? Нет, он за Акадэмию стоять станет до последнего. Понимает, что без царя не удержится. А вот другие… другие — дело другое. Им ярмо клятвы с шеи бы снять, волю вольную получить…

На меня глянул, усмехнулся.

— Это вон Зослава у нас в людей верит, в то, что порядочные они да добрые…

Прозвучало сие нехорошо.

Ну да, верю я в людей. И в то, что добрых промеж них больше, чем злых. И в то, что каждому Божиня воздаст по делам его, коль не на этом свете, то на ином. А коль выпадает ей подмогчи, так в том, может, и промысел высший имеется, как наш жрец сказывал. Он-то, чай, человек ученый, поживший немало… да только ж я не о том. Вера верою, а слепота слепотою.

Добрые магики?

Может, и добры которые, но только. Магик, он сильней любого человека. И годочков ему Божиней больше отмеряно. Но не всякое прожитое в мудрость идет, иное — лишь в седину.

И понимаю я, об чем Ильюшка поведать желает.

Стоит над магиками Акадэмия с законом ейным, блюсти который Михайло Егорович поставлен. А не станет его, сгинет клятва, так кто ж закона держаться станет? Нет, мнится, что Архип Полуэктович станет. И Фрол Аксютович. И тот некромантус, который нам личины менял. И иные сыщутся, которым сила заместо совести не стала. Да… сколько будет прочих? Тех, что сочтут, что где сила, там и право, а с правом — и власть.

Что будет?

— Куда ни плюнь, всюду дрянь… — Лойко под ноги сплюнул да плевок сапогом растер. — Не понимаю…

— Пока Акадэмия цела, она целой и останется, — Ильюшка поднял одеяло по самый нос. — Это дядька распрекрасно осознает. Как и то, что цельность эта мешает многим, что снаружи, что изнутри. Стоит дать слабину, и все посыплется… потому и не тронули нас. И не тронут. Не посмеют…

— Пока.

— Пока, — согласился Ильюшка и вновь на меня поглядел, да так, с насмешечкой. — Но это не значит, что не станут гадить… главное, держаться будут в рамках закона. А значит, есть шансы…

…ох и правый он был. И правоту этую я в скорости на собственной шкуре всецело прочуяла.

Нет, в глаза-то никто и словечка не сказал. И навроде оно все прежним чередом шло.

Учеба.

Лекции.

Дорожка клятая, по которое нас Архип Полуэктович гонял, а мы гонялися со всем прилежанием.

Кирей…

…Арей.

Подумалось, и в грудях разом защемило, а на глаза слезы навернулися, отчего глаза энти я спешно рукавом замерзшим потерла. Ежель чего, скажу, что будто бы снегу насыпало. Со снегу плакать не стыдно, а по парню…

Дуры мы, девки.

Ох и дуры…

Глава 3. Где речь идет о делах сердешных

Носом я-таки шмыгнула, и Еська со мною, но, надо полагать, не от сердешных горестей — если таковые и случалися ноне, то я об том не ведала — а от обыкновенных соплей.

— Так и будешь сидеть? — спросил он, мизинцем ноздрю заткнувши. Невместно сие для царевича. А Еська, что бы там ни говорили, все ж серед царевичей жил и, мыслею, жить станет.

— Так и буду.

Я уставилася на руки свои неумелые.

С виду-то обыкновенные.

Как у всех.

Ладошка круглая, белая, вся тоненькими ниточками изрезана. Слыхала, что для иных людей они навроде письма тайного, по которому всю жизнь прочесть можно, и прошлое, и будущее.

Не ведаю.

Бабка моя вон, хоть и балуется с картами да гаданиями, а и то признает, что будущее каждый своими руками прядет…

Пальцы… пять. Как оно и положено человеку обыкновенному. Может, ежели б шесть, то и ловчей были б? Я ажно призадумалась, помог бы мне шестой палец в науке… не, я и с пятерыми справится не способная. А мыслила-то… вот бисер они ловко ловят. И с шитьем управляются. И с иною хитрою женскою работой, которая мужским рукам не по силе… а вот, поди ж ты… неповоротливые.

Неразработанные.

Люциана Береславовна о том каждый практикум напоминать изволит, и этак с холодочком, мол, теперь-то ты уразумела, девка бестолковая, куда подалася?

У самой-то Люцианы Береславовны ручки холеные, пальчики тонюсенькие, как только не ломаются от колец да каменьев. И не помехою ей перстни. Знаки нужные складывают верно.

И быстро — не разглядишь.

Нет, иные-то умудряются не то, что разглядеть, но и повторить, а я вот вошкаюся, вошкаюся, да без толку…

— По-моему, проблема у тебя не в руках, — Еська наклонился и по лбу моему постучал. Звук вышел на диво гулкий, громкий. — А вот тут.

Лоб я пощупала.

Мокрый. Холодный. И волосина к нему приклеилася…

— Не о том ты думаешь. И не стараешься. А я, между прочим, всю задницу себе отморозил. И кому я такой надобен буду? — в Еськином голосе прорезались плаксивые нотки. Этак побирушки на паперти медяшечку клянчат, о долюшке горькое своей расповедывая. — Сиротинушка я горькая… матушка бросила, тятьки не ведаю… лицом рябенький, спиной кривенький…

— Прекрати!

Я отвесила Еське затрещину, и после только спохватилася, что негоже на царева человека руку вздымать, это ж прямая измена, куда там всем разговорам крамольным.

Но Еська от затрещины увернулся ловко.

— Это ты прекрати! Расплылась… клуша деревенская!

И носочком комок грязи пнул, да так, что разлетелся он брызгами.

— Только и способна, что вздыхать и охать… подумаешь, недоазарин на тебя не глядит! Так второй имеется, полновесный, так сказать. Краше прежнего. А если рога мешают, так скажи, братья их быстренько свернут со всею радостью…

— Ты не понимаешь, — обида сдавила горло незримой рукою.

Я ж ничего не сделала!

Все было… было как было… и не придумала я того разговору, как не придумала и прочего, чего случилось зимою… потому и понять не способная, с чего вдруг переменился Арей.

Был один.

Стал другой. Холодный. Чужой. Слова лишнего не вытянешь, а которое вытянешь — то лучше б молчал. Цедит, будто словеса эти ему дороже золота.

Все, мол, хорошо.

Сила возвернулась. И сторицею. И оттого занимается с Ареем сам Фрол Аксютович да на дальнем полигоне. Еще и Кирея третьим берут. Чего делают? Того мне не ведомо… я и не лезла бы, поелику негоже девке в мужские дела нос совать.

Да только…

Был Арей и не стало.

Будто бы забыл про меня. Или, наоборот, не забыл, а дальнею дорогою обходит, когда ж случится встретить, то холодеет весь прямо, подбирается и спешит уйти.