Алиса в стране Оплеух

В добрую минуту калики перехожие посоветовали сменить репертуар – чтобы голые девки на сцене плясали, ноги выше головы поднимали; не кривите лицо, мамзелька, вам не детей кормить!

Личина у вас побитая, стонете от боли, поэтому – не играйте первую скрипку в балете. — Деревянный директор театра похлопал графиню Алису по правой ляжке, ободрил мощной чесночной волной лукового запаха изо рта. – Мы долго сопротивлялись – меняли тактику, и себя меняли – Яхве! Илларион и Игнатий! Будьте мудрыми, отворите дверь искусству! – Буратино в запальчивости воздел руки, трещал, грозил пальцем в потолок, но затем упал после — затухшего вулканом Кракатау – припадка. – Горестно, но Мальвина раздевалась на сцене догола, обнажала душу и телеса – ОГОГО — Мельпомена!

До сих пор доски сцены дрожат от возбуждения, словно их золотыми гвоздями накормили.

Звериное начало в женщинах, а звериные концы в мужчинах.

В новой пьесе «Красная шапочка» — Мальвина в первом акте разоблачалась, собирала на сцене грибы голая – всего-то действий – два акта грибы собирает и напевает — взорвала культурное общество всех столиц, атомная бомба, а не пьеса.

Билетов и за бешеные деньги не достать, народ в окна лезет, билетерш насилуют, сшибают, с вилами пробиваются в зрительный зал, воображают, что проснутся, а спектакль наш отменили, назвали обыденным и посыпали погребальным израильским пеплом афиши.

К чему стремимся?

Зачем бежим, если не знаем, что ждёт на финише? где финиш? и существует ли финиш?

Разбогатели мы вмиг, подкрасили чучело папы Карло, в разврат пустились – большие деньги разврату, а малые деньги – к серьёзным благородным поступкам, к вдохновению, к наукам, что питают не только юношей, но и женатых кобылиц.

Под осокой сидел – спрашивал себя – «Хорошо ли это, когда спектакль непристойный поставили – на бочку душу выложили?»

Под осиной сидел – о том же спрашивал, но ответ не получил, наверно, оттого, что – носок на голове у меня дурацкий, неполовозрелый.

К беде «Красная шапочка» вела: спились мы, погрязли в разврате плотском – не ели, не спали, а прыгали на оргиях, искали – доселе неизведанные впечатления – на кукольные головы.

Вовремя одумались, закрыли спектакль — матушка моя береза; народные волнения начались, упрашивали нас, уговаривали, затем – проклинали, угрожали, на парадных дверях вешались, на сцене заживо себя поджигали – до Революции дело чуть не дошло, как сближаются окуни при отцовской любви щуки.

Морально-этический спектакль – плохо, денег не даёт, как старая корова; разврат на сцене – ещё хуже – нас убивает золотом.

Долго я кручинился, даже в камин кидался не зажжённый, думал, что через камин – дорога в ад.

Угрюмый, мрачный бил артистов – терпели, принимали побои с пониманием прачек и землемеров.

Наконец, догадался, к классике обратился – так ведьма за помощью обращается к священнику.

Карабаса Барабаса ранее хулил – по молодости, по юношескому деревянному максимализму проститута, – полагал, что пьесы Карабаса Барабаса – недалёкие, не возвышенные – глупые, простенькие, как девушка на веревке.

Но затем я помудрел, убедился, что не только восторгом проникнута светлая грусть театра, не только от обнаженных ягодиц артистки исходит свет, но и от неприличного, что в бане с генералом превращается в совесть.

Карабас Барабас – доктор кукольных наук – по определению не мог быть глупым, оттого, что борода у него, как у Карла Маркса и Фридриха Энгельса в салоне красоты.

Пьеса – «Тридцать три подзатыльника» — творческий акт непознаваем – на стыке уродливого и прекрасного, дисгармоничного и грациозного, разрухи и золотого сечения, Сахар Медович, а не пьеса.

Гениальный Карабас Барабас при создании пьесы осознавал природу творческого акта как особое проявление духа кукол.

Ни слова в гениальную пьесу не добавить, ни одной оплеухи не выкинуть – всё подогнано, отшлифовано величайшим режиссером всех эпох и народов, доктором кукольных наук, милым бородачом, о котором я дурно думал, до треска в ягодицах, о чём сейчас с неподдельным чувством калеки сожалею, и кричу – Люблю! Обожаю Карабаса Барабаса! – Буратино вскинулся белым аистом, глухо упал на сцену, со скрежетом старого клёна поднялся, люто смотрел на графиню Алису, как на химеру:

— Не Сергей Иванович Королёв вы, девушка, знаю по опыту, глазом ощупываю, а руки не тянутся, коренные причины в них, корни прорастают в руках – мужеложество деревянное.

Приползли к нам, браните, советуете, но пламенную любовь казачки к быку не выказываете! – Директор Театра Счастья повёл длинным флюгером носа в сторону Арлекина: — Эй, артист! Введи барышню в нашу пьесу, мать твою за ногу, укротитель уникальной единичности явлений в лице гейши Пьеро.

И распорядись, милейший, чтобы её труп продали в медицинский Институт, где прекрасные порывы, и ласково — по-горилльи — смеются любители пива.

— Полноте, мастер Буратино! К чему это, если без денег?

Нет смысла!

Пустота, безысходность! – Арлекин со вздохом отвесил графине Алисе смачную тяжелую оплеуху, словно сковородкой приложил к правой щеке. – Раз оплеуха!

Графиня Алиса отлетела, быстро поднялась – уже освоилась в прихотливой пучине предначертанного зла, не теряла моральную устойчивость; на четвереньках с тихими всхлипываниями (громко – неприлично в обществе) быстро-быстро, по-паучьи выползла из Театра Счастья, захлопнула дверь, а золотой ключик проглотила – словно три дня не кушала.

В дверь с другой стороны забарабанили — барабанщики ада, – рычали, царапали доски, словно дверь – последние ворота в Мир.

Толстые доски с железными пластинами прогибались, угрожающе трещали – так трещат веки замерзших естествоиспытателей в тундре.

Графиня Алиса не отказала себе в удовольствии, носком туфельки ковыряла землю и поучала – громко, наставительно – львица обучает каннибалов плаванью:

— Директор Театра Счастья Буратино с носком на голове, и подручные пристяжные!

Пересмотрите репертуар – в угоду морали, но не низменным чувствам и не избиению личности, вы же не моравские братья, которые спят вместе и дерутся друг с другом по утрам.

Выявите творческий, формообразующий характер человеческой интуиции, создайте уникальную, неповторимую пьесу о Добре и Зле, о торжестве морали над бездуховностью, когда пастушка грешит. – Графиня Алиса поправила локон, укорила себя, что уже не вспоминает о побоях, затем мягко похвалила – потому что не обращает внимания на низменное; духовное начало – главное, а не синяки на лице и на теле – пятна, но не позора и бесчестия, а – времени.

Не удивилась, что за одни и те же поступки пожурила и похвалила, засмеялась весело и беззаботно, пропела голоском оперной дивы Костромского собора:

– Ах! Величие тела девушки в том, что оно не складывается, подобно лестнице, не уменьшается на морозе, как нос пьяницы.

Через – казалось бы, мелочи: уступки, тихий голосочек, умиротворенный тёплый взгляд, вспоможение подружкам – мы овладеваем основами моральной устойчивости; если девушка общается с отталкивающими личностями, то может запятнать свою честь – или не запятнает, если подобна Ангелу – блистает, отражает пороки и грешные взгляды опустившихся прОклятых.

Герой народного эпоса тунгусов – ворон Кутха – идеал грации и эстетизма, хотя и ворон, а мне до вОрона далеко – крылья не отрасли, я не птеродактиль.

Графиня Алиса прошла по замшелому коридору – скабрезные рисунки на стенах уже не расшатывали мораль, – возжелала выйти из подземелья ведьм, вдохнула бы чистый воздух беседы с философом-эстетом, совершила бы чинную прогулку по мягкой изумрудной траве – в садике Института Благородных Девиц – так аист прогуливается по саду Эрмитаж.

— Ах, если бы благонравие вознесло меня на Олимп, озарило лучами восходящего Светила — тогда я бы впитала в себя всю поэтику Платона и Демокрита – маленькая козочка на кладбище жизни! – графиня Алиса произнесла в глубочайшей печали за судьбы всех благородных девиц, поправила платьице – весьма измятое, банно-прачечное, – от скромности опустила глазки – так суслики склоняют головы перед мудрым пустынником.