Ночь на площади искусств

Две ровные стопки нотных записей лежали на столике. Ткаллер подошел, посмотрел титульные листы, задумался. Любопытный подход. Убедительно, и бьет в самую суть… Ткаллер ощутил волнение, скорее всего, радостное волнение, поскольку подбор был явно интересный. Компьютер выполнил программу: композиторы великие. Произведения исполняются даже более чем часто. Необходимость и незаменимость этих двух произведений бесспорна. Люди действительно не мыслят своего существования без них. То есть попадание в самую точку… Боже, да это сенсация! А как все до примитива просто!.. Ткаллер принялся ходить по кабинету, потирая руки, прикидывая, как бы все это преподнести публике, чтоб повкуснее было. Грандиозный шум может подняться. Нет, нельзя упустить такой момент. Ведь эта музыка вмещает всю жизнь каждого из нас.

Ткаллер выпил рюмку коньяку, снова взял исписанные листы. Нотный стан был несколько шире обычного, а ноты крупнее. Как же эти произведения пооригинальнее подать? Это надо продумать, иначе испортишь дело. Подумать, подумать…

Ткаллер вспомнил, что подобные мучительные раздумья сопровождали выбор названия для концертного зала. «Элизиум!» — озарило тогда директора. Место тихих нег, возвышенных размышлений, блаженный остров, куда не долетает бессмысленный шум будничной суеты, убежище муз. То, что «Элизиум» — еще и посмертный приют скорбных теней, тогда, в момент озарения, как-то отошло на второй план. Но теперь в имени любимого детища чудилась сардоническая усмешка судьбы, такая же, как и в выборе, сделанном компьютером, — в этих двух произведениях.

Как Ткаллер ни ставил их рядом, как ни тасовал, никак не мог в одном торжественном концерте их представить, услышать. И не становились они рядом прежде всего потому, что концерт-то затевался ради открытия зала. Сыграть в одном варианте: будет знамением дальнейшей судьбы зала — шуму после исполнения будет столько, что потом ни одна живая душа сюда не явится. Сыграть наоборот: получится какая-то глупая буффонада, фарс, откровенная пошлость, композиционный кич — смеяться будут. Как ни тасуй, все плохо. А результат все-таки замечательный. Компьютер пожертвовал собой не зря. Но задачу он поставил из задач. Тут может быть или грандиозный скандал, или неслыханный успех.

Ткаллер ощущал, как скверное чувство растерянности овладевало им. Растерянности и смятения. Ведь если скандальный провал, то все надежды рушатся, все планы, весь труд пойдет насмарку. Хотелось с кем-то посоветоваться. С Кларой. Но телефон был отключен, окна наглухо зашторены.

Вспомнил Ткаллер Кураноскэ, вспомнил его поучение: первое благо в мире — наше спокойствие. Ткаллер тогда уже уловил хитрый оттенок в его словах. Неужели знал?.. Как скверно все-таки одному.

Ткаллер взял со стола партитуры, внимательно просмотрел, мельком глянул на мертвый компьютер и вышел из кабинета. Медленно, будто надеясь на какое-то озарение или подсказку, начал подниматься на третий этаж.

Черный и бордо

Переплетных дел мастер москвич Матвей Кувайцев к этому времени уже все приготовил: разложил инструменты и ткани, замочил картон, распарил клей и, конечно же, успел переодеться в просторную синюю атласную рубаху апаш, давным-давно лишенную воротника, и особые холщовые штаны, перемазанные клеем, краской и во многих местах прожженные. Некогда матушка подарила их сыночку Моте за добронравие и кротость. Как славно чувствовал себя Матвей в этой привычной рабочей одежде, столько лет служившей ему. Только в ней он и мог работать, и сейчас, словно запряженный конь, он с нетерпением ожидал ездока — Ткаллера. Матвей был готов тянуть свой воз, но Ткаллер почему-то задерживался. Не зная, чем заняться, чтобы облегчить утомительное ожидание, Матвей принялся разглядывать сувениры, купленные накануне. Особенно нравилась ему лохматая механическая болонка: в нее вмонтировано было фотоустройство, и болонка преследовала с лаем любой движущийся объект. Матвей бегал по большой комнате, а болонка (ну в самом деле — живая!) носилась за ним. Натешившись, Матвей взял небольшой красный мешочек с надписью «Смех для вас». Дернул шнурок, и из мешочка послышался смех, поначалу негромкий и с перерывами, затем все сильнее и сильнее. К мужскому смеху добавился звонкий женский, голоса сливались, переплетались, и через минуту смех перешел в хохот — надсадный, неимоверный, близкий к истерике. Что называется, помирали в мешке со смеху. Игрушка вообще-то была хорошая, но этот надрыв и истерика не нравились чувствительному и рассудительному Матвею Кувайцеву. Ему становилось жутковато, и он порою даже думал, что же заставляет людей хохотать таким идиотским смехом и люди ли так смеются или какие-то агрегаты вроде машины «Кондзё»?

Тем временем поднимавшийся по лестнице Александр Ткаллер услышал собачий лай и визг. Директор прислушался, замер. Он отлично знал, что в комнате, кроме Матвея, никого не должно быть. Мало того, во всем здании не должно быть ни единой души. И вдруг целая резвая компания с собакой! Что же это такое? Ткаллер едва ли не бегом заторопился к двери. Постучал. Ему никто не ответил, но смех и лай прекратились. Ткаллер постучал сильнее. Вскоре появился улыбающийся Матвей в своей старой грязной рубахе. В его голубых глазах было что-то шальное.

— Вы пьяны? Кто у вас? — как можно строже спросил Ткаллер.

— Один и трезв, — по-солдатски четко ответил Кувайцев.

Директор прошел в кабинет, тщательно обследовал углы, потолок и снова заглянул в глаза Матвею. Того это позабавило, но он не решился разыгрывать Ткаллера. Он просто извлек из упаковки болонку, и та принялась облаивать пришельца.

— Извините, господин Ткаллер, — вздохнул Матвей, — Не могу здесь один находиться. Жутко. Вот и развлекаюсь.

— Жутко? — переспросил Ткаллер, — Отчего же?

Он задумался, отступил на два шага — болонка не отставала от него. Ткаллер смотрел на болонку, на мешок-хохотун, на Матвея. Матвей убрал заводную собаку, отключил смех.

— У меня все готово, — как бы оправдывался он, — Я ждал, ждал… Вас долго не было. Вот и достал игрушки…

Ткаллер облегченно усмехнулся.

— У нас такими игрушками давно уж натешились и забыли о них.

— А у нас нет, — не без гордости ответил Матвей.

Ткаллер прошелся по комнате, вдоль большого стола, осматривая приспособления, которые Матвей принес с собой: сшивальный станок, переплетные тиски, фанерки, линейки и фалыплинейки… Подержал и покрутил в руках ролик для тиснения. Все это лежало в завидном порядке. Ткаллер оценил это, но промолчал. Молчал долго. Матвей пытался уловить его состояние, пробуя сопоставить долгое отсутствие и долгое молчание. Наконец спросил без особого интереса:

— Ну, что там «Кондзё»?

— Дело сделано.

И снова непонятная тишина. Матвей накинул халат, протянул руку за партитурой.

— В таком случае я готов… А то телячью кожу долго сушить.

— Кожаный переплет не нужен, — сказал Ткаллер, — Вот две партитуры. Их нужно переплести в бархат. Эту в черный. А эту — в цвет красного вина. Есть такой?

— Бордовый? Найдем. Тиснение золотом?

— Нет. Ничего не нужно.

— Кантик, виньетку?

— Нет-нет. Пусть все будет строго. Может быть, стоит какнибудь приспособить портреты композиторов?

— Машинная работа, — посмотрев на портреты, разочарованно сказал Матвей.

И он пустился в длинные рассуждения, скорее всего, чтобы не дать затухнуть начавшемуся разговору. Дескать, недурно бы пустить вензеля — фигурные, с арфами-лирами, даты жизни композиторов в золотом тиснении, можно и профиль выдавить — как в старые добрые времена.

— Отчего принято старые времена называть добрыми? — спросил Ткаллер.

— Они прошли и в основном забыты, — вздохнул Матвей.

— По вашему мнению, они и в самом деле были добрыми? А будущее пугает?

— Будущее? — задумался Матвей и исподлобья посмотрел на Ткаллера, — Я не предсказатель, но мне иногда кажется, что мы, люди, вырыли уже себе бо-олыпую яму… Своим прогрессом.