Ночь на площади искусств

Музыка отзвучала. Строители извлекли из футляра большой бронзовый ключ и преподнесли Мэру. Тот без особых усилий поднял ключ над головой и направился по алой ковровой дорожке к главному входу в «Элизиум». Впереди шел (с мегафоном и отстраняя особо любопытных) известный всему городу полицейский сержант Вилли. Мэр долго не мог попасть огромным ключом в замочную скважину. Наконец ему помогли, и Мэр в два оборота открыл дубовые, с медной инкрустацией, двери. Однако входить не стал, а пригласил жестом директора зала Александра Ткаллера. Ткаллер попрощался со всеми, кто стоял рядом. Когда он подошел к представителю японской фирмы, тот поклонился и негромко сказал: «Первое благо в мире — наше спокойствие».

И как-то странно прозвучали эти в общем-то известные слова. Как-то заговорщически, с хитрым оттенком. Ткаллера это удивило. Японец же словно застыл в полупоклоне, глядя исподлобья своими маслянистыми глазами. Ткаллер все-таки вежливо кивнул ему в знак согласия, затем обнял и поцеловал жену Клару, улыбнулся репортерам, публике и вошел внутрь здания. С ним вместе вошел лишь один человек в непонятном, скорее всего, карнавальном костюме. В публике распространился слух, что это русский переплетчик. Мэр закрыл за ними тяжелые двери, снова дважды повернул ключ и отдал его майору Ризенкампфу. Майор внимательно осмотрел сигнализационные лампы и, убедившись, что все сработало исправно, положил ключ в футляр. В это время часы на ратуше пробили полночь. Теперь уж часы не ошиблись. Майор отправил полицейских обойти здание, а у главных дверей выставил двух караульных.

— Ну, начало положено, — облегченно выдохнул Мэр и на всякий случай сам проверил двери, — Веселитесь, гуляйте, развлекайтесь, а я немного отдохну. Затем присоединюсь. Надеюсь, майор, тут будет полный порядок?

— Разумеется, господин Мэр. Но вам придется сейчас заглянуть в отделение.

— Мэру — в отделение?

— По условиям — вы должны будете присутствовать при опечатывании сейфа, в котором до утра будет храниться ключ.

— Да-да, — вспомнил Мэр, — Я же сам эти условия утверждал. Что ж, никаких нарушений и отступлений. Куда идти?

— На ту сторону площади.

Народу на площади не убывало. Городской симфонический оркестр исполнил еще одну увертюру, и музыканты ушли с эстрады. Их место начали занимать гости. Наступила фестивальная ночь — празднества должны были продолжаться до утра. На главной эстраде, как объявил распорядитель, будут проходить выступления в порядке, определенном жеребьевкой. Тем, кто не участвовал в жеребьевке, можно пройти на площадь в соседнем квартале, а если и там не окажется места, то к услугам выступающих готовы площадки в любом дворе, кафе или харчевне.

В переулке между двух площадей приютилось кафе, где собрались репортеры за коктейлем или рюмочкой ликера. Табачный дым клубами вываливался в переулок из то и дело отворяющихся дверей. Пылкие споры заглушали томные блюзы негра-пианиста.

Охотнее и громче всех спорили за крайним большим столом у стены: почему именно этим вечером внезапно разразилась гроза и кто такая эта простоволосая Мария из Марселя — свихнувшаяся бродяжка или нанятая актриса?

— Вполне возможно, что актриса, — соглашались многие, — Мэр такая бестия, а работает под простака. Это чтоб побольше шума создать вокруг фестиваля.

— Если актриса, то наверняка какая-нибудь крупная звезда. Так сыграть!

— Да, но ни одна звезда на этот фестиваль не приехала. Условия не подошли.

— Что за условия? — интересовались журналисты-новички.

— Во-первых, выступать без гонорара. Во-вторых, если зрителям не понравится выступление, то артист должен платить сам. Словом, кругом городской казне выгода.

— Что вы говорите? Этот Ткаллер — забавный малый. В городской газете его цитировали: «Искусство истинно лишь тогда, когда бескорыстно. Музыка — основной преобразователь жизни».

— Звезды, создания земной цивилизации, далеко не бескорыстны. Они оскорбились и решили бойкотировать этот фестиваль.

— А кто же приехал?

— Приехали те, кого якобы интересуют не деньги, но исключительно чистота искусства. Ведь знаменитость как себя ведет? Выступила, откланялась и ушла. А на зов Ткаллера откликнулись те, которые при исполнении хотят сами что-то постигнуть, а с ними постигнут и зрители. Словом, о чем мечтали Скрябин, Вагнер и многие другие. Или, как сказал поэт: «Переделать хлебоедов в ангелов».

— Интересно, что из этого получится?

— Отрыжка романтизма. Благословенные времена для высокого искусства прошли. Будем реалистами.

— Но удивительно, сколько клюнуло на эту приманку.

— Еще бы! Пообещать честному народу, что завтра в шесть утра музыкантам раздадут ноты двух самых гениальных музыкальных произведений всех времен и народов.

— И что — разработали критерий гениальности?

— Довольно условный. То, что наиболее часто исполнялось, и будет считаться самым гениальным.

— Да уж не ожидал, что эта простенькая шутка соберет такую толпу…

— Не скажите. Для тысяч безбожников искусство сродни Богу. Во всяком случае, того, чего ждут от искусства, можно потребовать только от самого Вседержителя. Дай счастье, дай необычайную радость. Дай если не полную свободу, то ощущение ее. Пошли забвение тревог, избавление от печали. Наполни душу светом! И прочие романтические бредни.

— Вы циник, коллега.

— Так, самую малость.

За другим столом разговор был более конкретным. Кто-то вспомнил, что много лет назад Неаполь провел конкурс «Песня „О мое солнце!“ против любой песни мира», сотни певцов состязались две недели. Теперь мало кто помнит, чем все закончилось. Кажется, мнения жюри разошлись и все перескандалили.

Теперь роль судьи доверена беспристрастному компьютеру. С этим компьютером Ткаллера и заперли в концертном зале до утра. Подкуп и подделка исключены.

За третьим столом говорили о предстоящем чемпионате по боксу, который начнется через две недели. Вот где закипят страсти, вот где созреют сенсации! А тут? Японский компьютер — всего лишь угодник, который, изучив вкусы публики, выдаст преглупый результат. Или «Лунная соната» или «Чардаш» Винченцо Монти. И все. И ждать больше нечего.

Здесь самое время предуведомить читателей: несмотря на то что каждый из гостей говорил на своем языке, все друг друга вполне понимали. Это невинное условное допущение будет действовать на протяжении всего романа — или, если хотите, всего карнавала.

Неожиданность, которую ждали

Когда закрылись тяжелые двери концертного зала, директор и человек в русском национальном костюме оказались в просторном фойе. В первые мгновения они просто стояли и смотрели друг на друга, как бы привыкая к приятному мягкому свету и тишине. Из мира шума и сутолоки они попали в огражденный толстыми стенами уютный и безмятежный мирок. Они ощутили себя избранниками. Но нужно было начинать работу, и избранники пошли по лестнице вверх.

— Когда вас ожидать? — спросил человек в русском костюме.

— Думаю, через час-полтора. Вы успеете?

— Постараюсь.

— У нас еще останется время немного поспать, — улыбнулся Ткаллер.

— У меня вряд ли.

Они расстались на втором этаже. Человек в русском костюме поднялся выше, а Ткаллер остался — здесь были его кабинет и приемная. Директор включил свет, снял пиджак, достал из холодильника бутылку минеральной воды, сделал несколько освежающих глотков и опустился в кресло, чтобы немного передохнуть. С площади доносились музыка, аплодисменты, выкрики. От возбуждения побаливала голова. Ткаллер посмотрел на перламутровый компьютер «Кондзё», занявший угол кабинета. Он пока еще не был подключен, но от него веяло прохладой, словно сквозняком со сцены, когда сидишь в первом ряду. Пора приниматься за дело. Тем более что программа заложена заранее господином Кураноскэ.

Ткаллер подошел к компьютеру, включил и набрал код, который ему вручили перед входом. То и дело сверяясь с инструкцией, директор неловко оперировал «мышью». Внутри машины что-то завыло — жалобно, монотонно, как воют сельские старухи от неутешного горя и безысходности. Свет в кабинете начал тускнеть — медленно, как в кинотеатре перед началом киносеанса. Вскоре он исчез совсем. На площади на какое-то время наступила тишина, затем послышались свист и выкрики: «Свет! Дайте свет!» Но компьютер продолжал работать. Завывание перешло в мелодию как бы из случайно набранных нот.