Ивашка бежит за конём

— Не заметит, — говорит Ивашка. — Он днём и не ходит сюда. А я тебе завтра постараюсь мясца достать.

— А ну его, — говорит Ярмошка. — И без мясца люди живы. Главное — хлебушко. А то от этих, таких-сяких, пряников во рту сладко и слюны много, а настоящей сытости нет.

— Будет тебе хлебушко, — обещает Ивашка. — Завтра непременно добуду.

Ярмошка опять залез под кровать, засовы за собой задвинул.

Глава седьмая

АННУШКА ПОДА‚Т ВЕСТЬ

И собачка бежит-бежит да остановится. И пташка летает-летает, на веточку присядет. Всякому началу приходит свой конец. Плыла-плыла ладья из Смоленска, в Киев прибыла. На вечерней заре бросили якорь в виду пристани.

Данила Богатый распоряжается:

— Нынешней ночью ещё здесь переспим. Завтра спозаранку начнём выгружаться. Ивашка, дурень, даровой слуга, укладывай меня спать.

Ивашка Данилу раздевает, в постель укладывает, чашку хмельного вина подал. Данила выпил, заснул, захрапел. А Ивашка сидит на ступеньке, дожидается, пока Ярмошка из-под варяжской кровати вылезет. За пазухой у него краюшка хлеба и мяса шматок припасены. От своего рта оторвал, сберёг дружку.

Скрипнули засовы, приоткрылась дверь, выполз Ярмошка. Ивашка протягивает ему еду, а тот отмахивается, шепчет тихо, будто комариный писк:

— Спрячь. Потом пригодится. Сейчас времени нет.

— Что так? — спрашивает Ивашка. — Ночь-то в начале, вся впереди.

— Молчи, такой-сякой, купца разбудишь! Иди за мной, после поговорим.

Ивашка не поймёт, к чему да куда, однако же ступает на цыпочках вслед за Ярмошкой. На палубу выбрались, прислушиваются. Все на ладье спят. Спят на скамьях гребцы, головы к вёслам приклонили. Спит приказчик, подостлав на доски свою епанчу. Все спят.

Ярмошка шепчет:

— Самое нам время отсюда бежать. Настанет день — мне уж не выбраться. Купец меня обнаружит, изобьёт до смерти, и тебе за меня достанется.

— Куда же нам бежать? Кругом вода.

— Бултыхайся прямо в воду. Здесь до берега близко, доплывём. Вспомни, как я тебя на Каспле обучил плавать. Не бойся, прыгай!

— Потонем.

— Не потонем, так вынырнем. Хлеб давай сюда. Я его в рубаху заверну, привяжу к голове, не намочить бы. А боишься, так оставайся. Мне что!

И прямо с борта ладьи прыг в реку, поплыл. И Ивашка за ним вслед прыгает.

Всплеснулась вокруг него днепровская вода, с головой покрыла. А уж Ярмошка его под пузо поддерживает, пищит:

— Плыви, плыви, такой-сякой! Веселей шевелись!

Ивашка бьёт по воде руками и ногами, плывёт. Оглянуться не успел — вот и берег. Они вылезли, отряхнулись, сели на песочек.

Ярмошка раздувает ноздри, жадно глотает свежий воздух. Под варяжской-то кроватью, скорчившись сидя, воздуха нюхать не приходилось. Ярмошка руки раскинул, рот широко раскрыл, никак вдосталь не надышится.

Ивашка его спрашивает:

— Куда теперь?

Кругом ночь, ни одного огонька не видать. Тёмные домишки столпились, будто овечье стадо, посреди огородов дремлют. И в какую сторону голову ни поверни, всюду дома, дома. Кругом растеклись, вверх в гору ползут. Наверху горы высокие стены, а над ними купол а, крыши теремов. А всё смутное — еле выделяется на ночном небе.

Тихо-тихо, а будто воздух шевелится, гудит, как пчелиный рой. Это многие тысячи людей в домах спят, во сне дышат.

— Пошли, — говорит Ярмошка. — Здесь на берегу нас купец завтра первым делом увидит.

Они отошли подале. В темноте наткнулись на забор, тут же прикорнули.

Утром проснулись, поели, пошли искать Аннушку.

Киев-то не Смоленск, много больше будет — огромный город. Одних рынков там восемь, улиц, домов не счесть. Нигде Аннушки не видать.

Ивашка с Ярмошкой весь город обходят — от Лядских ворот до Золотых ворот, от Золотых ворот до Львовских. На Михайловскую гору подымались, спускались на Оболонь, на Перевесище забрели.

Где Аннушку искать, кого спрашивать?

В один день Киев не обойти — они который день бродят. А есть-пить надо!

Они где у бабы торговки пирог стащат, где на паперти среди нищих-убогих замешаются — им милостынька перепадёт. Иной раз у чужой двери поскребутся — им хозяйка кусок вынесет, а то, случается, и собаку натравят. Они отощали, обносились, ищут-ищут Аннушку, не найдут.

Ярмошка говорит:

— Народищу здесь что сена в копне — не счесть. Где нам среди них Аннушку обнаружить? Где она скрывается? Пока все дома обойдём, во все двери заглянем, у нас седые бороды ниже колен вырастут.

Ивашка в ответ только вздыхает.

Ярмошка говорит:

— Это нашей жизни не хватит весь город обыскать. Помяни моё слово, мы здесь подохнем. Ивашка опять вздыхает.

— Нет, — говорит Ярмошка, — будет! Поискали, и хватит! Без толку время теряем, такое-сякое! Пошли обратно в Смоленск, пока нас ноги держат.

А может быть, Ярмошка прав? Может быть, правда лучше махнуть рукой, перестать искать? Аннушка разумница, рукодельница — ей везде будет хорошо. А он в самом деле в этом Киеве подохнет.

Уж он видит себя, как бредёт он старенький, согбенный весь, бредёт от Лядских ворот до Золотых ворот, от Золотых ворот до Львовских. У каждой двери стучится, деревянную чашечку за подаянием протягивает. А седая борода, длинная, по холодному ветру развева ется, за его плечами прозрачным плащом вьётся. Посошок по мосткам тук-тук.

У Ивашки на глазах слезы, так ему самого себя жалко.

А что, если вернуться в Смоленск? Мудрила его в сыновья примет, у тётки Любаши он будет в холе, в тепле, в сытости. И Ярмошка вернётся к своему дядьке. Ну, выпорют его разок, ему ничто, он привычный.

— Ладно, — говорит Ивашка, — будь по-твоему.

Идём в Смоленск обратно. Пошли, чего там.

Но тут Ярмошка, ветреная голова, вдруг заупрямился.

— Нет, — говорит, — я сейчас ещё не пойду. Дольше искали, меньше осталось.

— Столько искали, ничего не нашли, — говорит Ивашка. Так ему вдруг в Смоленск захотелось!

— Ничего не нашли, а вдруг сейчас найдём?

Вдруг мы её сейчас встретим или она весточку подаст? Давай ещё один день останемся.

— Ох, я ещё один день ни за что не выдержу. Ты на меня посмотри, как я весь отощал. Ты только посмотри!

— По тебе не видно. Щёки — что, такие-сякие, наливные яблоки.

— Да, много ты понимаешь! Тебе меня вовсе не жалко.

Вот они немного поспорили, уж рукава засучили, но драться не стали. Помирились, пошли дальше.

Приходят они на пристань, напоследок на приплывающие, на отплывающие ладьи смотрят — не высмотрят ли чего?

Плавающих, путешествующих людей вежливо расспрашивают — не слыхали ли чего?

А ничего не высмотрели, не услышали. Сидят, руки свесили — такое уныние.

И вдруг доносится к ним прерывистый скрип смычка. Будто кто-то в темноте нащупывает песню и никак не уловит. То опять начнёт сначала, то на другой склад перейдёт, и опять не то. А терпеливый высокий голос всё повторяет те же слова:

"Уносит меня хищная птица. Из Варяг прилетела, в Царь-град стремится. Ох, горе, горе!"

Ивашка с Ярмошкой оглянулись — кто же это поёт, на гудке играет, да так жалобно.

А это слепой старик сидит на брёвнышке и гудок прижал к груди. Он водит смычком по струнам, тонким голосом выпевает:

— Уносит меня хищная птица…

— Это что ж за такая песня? — спрашивает Ярмошка. — Начало есть, а конца не слыхать. Слепой отвечает:

— Я эту песню слагаю, ещё не вижу, чем кончится. А будет песня про красную девушку Аннушку с длинными косами. Длинные косы за ней волочатся, след заметают. А след заметён, как обратно вернуться? Вижу я её, как стоит она на корме, руки ломает, из глаз сле зы льются. Девушка Аннушка из села Малого.

— И всё врёшь, — пискнул Ярмошка. — Как ты её видел, когда ты слепой?

Но Ивашка схватил его за руку, дёрнул, шепчет:

— Чего смеёшься? Закрой рот-то! И, нагнувшись к слепому, спросил:

— Как же ты её мог видеть, когда ты слепой?