Карнавальная месса (СИ)

— А святой на небесах, очнувшись, небось, восклицает: «Кой черт меня заносил в эту обезьяну!» — бурно вмешивался какой-нибудь юнец, который наизусть выучил логику Саттаровой мысли. И чуть подумавши:

— Правда, это была о-очень красивая обезьяна…

— Вы отошли от темы и забыли о своих лошадях, — настаивал я, блюдя свой интерес. — Почему они боятся заходить в Охриду?

Саттар поднял на меня грустные-прегрустные очи:

— Потому что их боимся мы. О, мы делаем им украшения, лучше которых нет ничего на свете. Хирья собирают и толкут им мох, грибы и травы, то ли для лечения, то ли для колдовства, хотя какого — не понимаю. Зачем им лечиться, если они не болеют, и колдовать, если они и так держат наши биосферу с ее разновременными погодами и климатическими оазисами в динамическом равновесии? Инды выделывают им кожи для сбруи, суны — шелк для парадных попон, хабиру дарят свои стихи, написанные самыми изящными из своих почерков. Сам конский народ не делает для себя вещей и по сути не нуждается в них. Они — дань ему и его мудрости.

— Значит, кони для вас хозяева?

— Скорее почитаемый неприятель, которого нужно задобрить. Непререкаемые советчики, недреманная совесть. Если бы они существовали для нас одних, мы бы взбунтовались — потому что какой человек выдержит такую опеку! Но они существуют для большего.

— Для чего — усмирять разноголосицу погод или растить раритетную флору и фауну? — я начинал терять терпение.

— Не только. Но это знаем не мы, знают те Странники, которые ходят с ними постоянно. И… и еще говорят, что кони таковы, потому что когда-то роднились с людьми Хирья и прочими конными народами.

— Ну, это что-то уж очень удивительно, — я начал и осекся. А все те метаморфозы, которые я наблюдал? И нечто в моем брате — то, что я сам не понимал вполне и не смел выдать?

— Вы не можете мне рассказать об этих цыганских древностях?

— Не можем. Не смеем.

Вот так! Одно утешение удрать куда подальше и — вплотную заняться фехтованием, что ли.

Я, можно сказать, в этом преуспел и посему жутко гордился. Период натаскивания неумехи сердобольными приятелями закончился; дежурный мастер нарочно подбирал мне от раза к разу все более заковыристых партнеров. Возможно, они меня щадили, не спорю, однако рано или поздно наступал момент, когда я заставлял их отряхнуть с себя все сантименты и выложиться без остатка. Но все равно стоял до последнего. А кое-кого и побивал, несмотря на его заносчивость.

Джозиен тоже приходил в наш зал, обычно с приятелем, полного имени которого я никак не догадывался спросить: Оли или Олли. Ладный паренек: широкоплечий и, насколько позволяла судить простеганная хлопковая кираса, — с осиной талией. Волосы короче и гуще моих, почти того же русого оттенка, но светлее и с рыжиной. Крупные черты лица, изящный рот и смелые, василькового цвета глаза; нос с горбинкой чуть загнут на конце, как у ястребка. Рубака он был хоть куда, Джозиену доставалось от него крепко: только длинные руки и спасали.

Раз он явился один. По традиции я подошел к дежурному сэнсэю и попросил нас свести. Как вызванный, он выбрал оружие — четырехгранную рапиру.

Ох, и досталось же от него моему едва проклюнувшемуся умению! Гибок он оказался, как дикая кошка, ловок, точно профессиональный престидижитатор — так что он не мог понять, откуда перед моими глазами является кончик рапиры, когда сама она только что была совсем в другом месте — и вдобавок неутомим. Меня охлестывали клинком то справа, то слева, порядком попортили нагрудник и вдобавок измочалили физически и морально — ибо язык его был так же остер, как его шпага, и весьма щедр на меткие эпитеты.

— А теперь поговорим серьезно, — сказал он, пока мы, стоя рядом, еще в эскаупилях, но уже без масок, и наскоро ополаскивали руки и шею. — Я за тобою давно наблюдение имею, только Жози не подпускал. Он ведь меня пасет по моему сугубому малолетству: нечто вроде большого старшего братца. Вот что. Ты зря сразу хватаешься за саблю, рапира тебе более к лицу, хотя сегодня тебе навязали ее против желания. Почему-то считается, что это фигня, состязание для портновских подмастерьев с их иголками. А на деле — и реакцию вырабатывает, и скорость, да и вес не настолько уж меньше сабельного. Боевым ударам широкого клинка снизу вверх, сверху вниз, наискосок, «падающему листу», «парящему коршуну» и прочей пакости всегда сумеешь научиться. Теперь смотри, — он накрыл мою кисть своей, шершавой, узкой и длиннопалой. — Эфес ты слегка пережимаешь, так надежней, но и трудней. Вот в чем хитрость: держи мизинец «на железе» вытянутым, чтобы сразу среагировать, когда будут выбивать клинок. Зажим моментально сработает. Потренируйся сначала на прямом «жальце», потом на своей кривой любимице. Почему, кстати, у гусаров мизинчик оттопыривался, когда цимлянское из бокалов глушили, знаешь?

Я молча помотал головой.

— Вот по этому по самому. Отбивали сухожилие напрочь. Ну, да тебе ручек целовать никто и без того не будет. Не те научные кадры пошли, ох, не те! И еще: равновесие ты держишь дай Бог всякому, вот только связывает тебя, что красу бережешь. Чего бояться — царапины? Нарочно без маски работай, чтобы привыкнуть. Шрам выведешь, а страх остается навсегда. И левую сторону береги, а не правую, как одногрудая амазонка! Сердце у тебя, надеюсь, на верном месте? Ладно, пока хватит с тебя теории. Познакомимся. Я Иола.

— Я — Джошуа, — произнес я в унисон с ней своим приятным баритоном.

Она посмотрела мне в лицо и вдруг прыснула:

— О-ох. Тот самый, учитель. А я-то говорю, как с подружкой! Смазлив больно.

Тут рассмеялся и я. Теперь, когда мы оба поняли, что имеем дело с противоположным полом, все стало на свои места. Без доспеха оказалось, что груди у нее высокие, крепкие и ничуть не расплющены, как у черкешенки или тех моих девчонок, что без меры оспортивели. Округлая талия, стройные ноги и узкие бедра вовсе не казались мальчишечьими. Но самым женственным в ней была улыбка. Она просвечивала изнутри, как свеча сквозь бумажный фонарик, удивительным образом меняя лицо: так улыбается обрызганный росой сиреневый куст или жонкиль, что дерзко выглядывает из снежного сугроба навстречу солнцу.

А потом мы под руку прошлись по садам, мостам и островкам города Охриды, съели по капустному шницелю в «Навуходоносоре», где вместо гарнира полагалось вести изощренные схоластические диспуты с официантом и посетителями, взяли на десерт по две больших порции взбитых сливок с черносливом и орехом во «взрослом» кафе у аэропричала и над третьей добавочной поклялись, что не омрачим нашей славной боевой дружбы никакими сантиментами.

Иола внесла в мой быт мощную струю рационализма. Зачем тебе печалиться, говорила она, что у тебя нет настоящей работы? Держать открытый дом — это и есть твоя нива. Ну ладно, ты чувствуешь себя не пользователем этого богатства, а держателем, так и калиф во всей славе своей — тоже не владелец дому своему. Ты что, в классной комнате предпочел бы сидеть или в детском спортзале, как я? (Она была тренером малышни, но ни на казармы, ни на обитель Омара это ни с какой стороны не походило. Какие-то «командные» и «мозаичные» игры, в которых оттачивалось умение действовать вместе, не изменяя своей самостоятельности.) Почему бы тебе, Джошуа, не отдохнуть там же, где твои дети — ведь это также каким-то боком тебя касается?

Так мы попали в Звериный Рай, где водились в основном любители братьев наших меньших, но также и всякие-разные представители фауны, и некая особая аура помогала им всем легко ладить друг с другом. Дюрьке здесь не шибко понравилось: она привыкла быть уникумом, а ее интеллектуальная продвинутость стоила немногим больше, чем продвинутость эмоциональная, какой отличались тутошние четвероногие, летающие и ползающие. Зато она вполне одобрила наше полумесячное пребывание в Стране Замков. Там каждую ночь являлись жуткие призраки с отлично развитым чувством черного юмора и каждый день, в стенах и вне стен велись сражения — почти бескровные, однако выматывали они всех и всякого. На Дюрандальку мигом нацепили настоящую драконью кольчугу, бутафорские уши, пропеллер и баллончик с холодным эфирным огнем — и она заделалась суперзвездой тутошнего перманентного фильма ужасов. А отсыпалась даже не днем, когда шум сражений отчасти утихал, а лишь однажды, в канун ночи полнолуния, будучи в этом плане истинной змеей, исполненной коварства. Кто, как не она, крепко дрыхнул, пока я, надрываясь, волок ее на спине!