Радуга (Мой далекий берег)

Тумаш шел к массивному письменному столу с никому не нужными, в мохнатой корке пыли, свитками и позеленевшим письменным прибором. Поворачивая зеркальце в разом вспотевшей ладони, Сёрен рассмотрела пограничника с головы до ног: он был в нижнем белье и босой. Сашка дышал Сёрен в ухо, больно вцепившись в плечо — чего она в волнении не замечала.

— Тумаш, — позвала маленькая ведьма шепотом. Окликнула громче. Но человек в зеркальце даже не повернул головы.

— Где это он?

— Не знаю.

Вдруг за спиной у Тумаша возникло неясное шевеление. Что-то подкрадывалось к нему из темноты. И это что-то было таким омерзительным, что пальцы Сёрен окостенели на ручке. Сашка крутанул зеркальце вместе с рукой, страшилище спряталось. Сёрен засопела и пришла в себя: уж с ней-то ничего не могло случиться при виде тьмы, то ли плывущей, то ли просто глотающей пространство зала за спиной пограничника. "Не будь так уверена", — произнес насмешливый голос у Сёрен внутри.

Существо напоминало человека — если не считать тянущихся за ним нитей: глаза не горели алой злобой, зубы не щерились (не было ни того, ни другого) — просто все внутри замирало, холодело при виде него.

— Тумаш! Беги!

Не слышит.

— Сделай что-нибудь!

Сашкин крик точно подтолкнул. Не раздумывая, швырнула Сёрен в чудовище то, что было зажато в правой руке: собственный башмак.

Зазвенело, посыпалось длинными желтыми льдинками стекло. В руке у Сёрен осталась старинная серебряная оправа с уцелевшими под рамкой осколками.

Девушка ревела и никак не могла уняться. С этими слезами выходили ужас перед существом, которое она пыталась остановить, страх перед Сольвегой и неведомым покупателем, так и не получившим зеркало…

Сашка сжал ее плечи:

— Тихо, тихо, не плачь. Вернемся, узнаем, что с Тумашем, а потом пойдем к гранильщику. Он новое стекло поставит — и не заметит никто.

— Так семь лет счастливой не бывать…

— Глупости это. А Сольвеге, чуть что, скажу, что я разбил.

Сёрен упоенно ревела, пробуя собрать и разложить в порядке на платке зеркальные осколки. Сашка решительно отобрал и свернул платок вместе с ними, отправил в кошель у пояса, туда же сунул оправу. Оглянулся:

— Башмак где? Не оставлять же… денег стоит…

Один башмак так и лежал у крыльца, где его положила Сёрен. Второго — нигде не было. Сашка искал везде: в выбоинах мостовой, лужах и траве под стенами, не поленился слазить через разбитое окно в дом напротив. Сёрен, вытерев глаза рукавом, взялась ему помогать. Собственно, на улице было не так уж много мест, куда башмак мог завалиться. Но — исчез! Сашка развел руками. Ни он, ни девушка не понимали ничего. Не мог же тот, в самом деле, пролететь сквозь зеркало. Сплетений они не творили… Бросив бесполезные поиски, Сёрен ухватила оставшийся башмак под ремешок и вместе с Сашкой поспешила домой.

На пороге им попался Андрей. Хмуро грыз орешки и сплевывал скорлупу в ладонь, держа ее у самого рта — чтобы в бороде ничего не застряло. Бороду Андрей холил и лелеял, а вот каштановым кудрям позволял быть нечесаными и болтаться, как им того хотелось. Андрея спросили о Тумаше. Пограничник засопел. Он был сердит и обижен, что вовремя не разбудили, и заменять женщину по имени Велга, которой на нынешний день выпало идти к паутиннику, привелось Тумашу, а не ему. В общем, если им хочется, к вечеру могут встречать героя у ратуши. Сёрен перестала выплакивать глаза и оставила в покое щеки, до того сжатые ладонями. Умоляюще посмотрела на Сашку: ведь объявись в доме без денег или зеркальца — Сольвега заклюет.

Сашка вздохнул.

Двери в дом Желя (того самого, что давал Сашке письмо к знаменитому исангскому лекарю) — приметные, с гиацинтом, вставленным в смотровое «сердечко», были распахнуты настежь. В них то и дело входили и выходили люди. Держа Сёрен за руку, удивляясь, Сашка влился в их медлительный ручеек. И идти сюда было ему опасно, и доверять непростую вещицу чужим рукам не хотелось. Но, еще минуя тесную прихожую, вдохнув запах свежесрезанной омелы и кукушкиных слезок, Сашка понял, что опоздал. Тело гранильщика, укрытое ковром, распростерлось на столе. Голова с аккуратно расчесанными черными с проседью волосами и бородой запрокинулась, из-под ковра выглядывали узловатые, темные, словно кора, ступни и ладони. Глаза укрывали старинные медные полушельги, в головах стояли стеклянные кубок с водой и чашка с зерном, в которой топталась и гулила, совсем не боясь людей, розоватая горлинка с колечком темных перьев вокруг шеи. Всхлипывала, укрываясь передником, простоволосая женщина: не то жена, не то дочь. Подле нее, обхватив край скамьи руками, понурился кряжистый мужчина. По складкам на новехоньких штанах и рубахе становилось понятно, что их только что вытащили из сундука.

— Ну что делать, Миоара, — бормотал он. — Да я колени истер в ратуше, упрашивая. Говорят, зарывайте, как порядочные люди. Нечего коршунов кормить.

— Порядочные люди!.. — голосила Миоара. — В землю, навеки. Чтоб вырия не увидел…

К Сашке и Сёрен протиснулась хмурая крепкая девушка с некрасивым лицом, усиками над пухлыми губами и толстыми короткими косами, протянула чашку с медом и хлеб. Гости отпили, отломили по кусочку.

— Что-то я вас не знаю.

— Нам гранильщик нужен.

— Другого поищите.

Сёрен вдруг дернулась, качнулась, повиснув у Сашки на рукаве:

— Идем!..

Они выбрались и остановились у стены, чтобы не мешать проходящим и проезжающим. Над головами со скрипом раскачивалась вывеска, изображавшая очки в золотой оправе.

— Что с тобой?

— Ты видел? Кровь у него под носом, — тяжело дыша, ответила Сёрен.

Сашка обнял подружку, загораживая от чужих взглядов:

— Когда умирают, кровь из носу часто идет. Не стерли, не углядели… Ну, поплачь, если хочешь…

— У Бокрина тоже так было!

— Не ушли еще? — давешняя крепышка высматривала их с порога, прислоняя глаза ладонью. — Иди сюда.

Сашка сунул платок красной, злой Сёрен, подошел.

— Я тебя вспомнила, ты к деду приходил. Да, меня Илиша звать, — она облизнула губы. — Так что случилось? Может, я помогу?

Сашка показал осколки стекла и серебряную оправу с ручкой:

— Вот, разбилось. Хозяйка заест теперь.

Илиша рассмотрела зеркало, блеснула карими глазами:

— Красивое… Ладно, давай. Сегодня — нет, а завтра возьмусь, послезавтра приходите. Хоть с рассвета. Новое стекло вставить или старое переплавить? Хотя не хватит, — она пожевала толстыми губами. — И подружка твоя красивая. Синеглазая. Нездешняя, я вижу.

— Старое, — сказал Сашка, переводя разговор. Сколько ни рылся в памяти, не мог он этой Илиши припомнить. Да чересчур глазастая.

Девушка сжала в кулак узелок с остатками зеркальца:

— Сделаю. А ты деда помяни, слышишь? — шумно сглотнула, пряча глаза. — В обычной жизни всего намешано, рядом с горем надежда. А рабы пыльные одну тоску и оставили. Не дождался дед.

— Чего?

— Берегини, глупый… — внучка покойного гранильщика приподнялась на цыпочки и чмокнула Сашку в щеку, подтолкнула к ожидающей на повороте скукоженной Сёрен:

— Ступай. Вон, меня зовут уже.

47.

В хороме пахло сдобой, сливовым повидлом, вишнями и молодым вином; сапожной кожей и — самую капельку — гнилью. От беленой печки шло ровное тепло. Перед печкой стояли «покоем» три скамьи, и между ними дубовый одноногий престол. На престоле лежал башмак. Был он грубым, но прочным: яловая кожа крепилась к деревянной подошве гвоздями с круглыми, как блины, шляпками. Нос башмака был тупой и закрытый, а на пятке ремешок с квадратной медной пряжкой. И шляпки гвоздей, и пряжка были начищены до блеска. На то, что башмак этот женский, указывал бантик с цветной бусиной посередине. Вокруг «сокровища», каждый на своей скамье, восседали отцы-радетели Кромы: раскормленный хряк-бургомистр, похожий на окосевшего барсука магистрат и палковидный дознаватель с неизменным зонтиком на костяной ручке. Рыла у всех троих были озабоченные и взаимно недовольные. С беленых стен через их головы столь же неодобрительно пялились друг на друга портреты предшественников в тяжелых рамах. Сквознячок из отворенного во внутренний садик оконца гонял по мозаикам пола пылинки, в кустах бузины заливалась малиновка.