Радуга (Мой далекий берег)

— Ты… не занят? Я хотела… Тот оберег-звезда, что притянул пылевую ведьму…

Ястреб стряхнул придавившее воспоминание. Подхватил жену под локти. Наверху, в спальне, отпер укладку. Нежно засияли драгоценности. Прошуршала между пальцами рыжая бронза прорезной цепи. Государыня подержала восьмилепестковый цветок в ладони. Она помнила его наизусть. В серединке крупный, с ноготь большого пальца, опал; два кольца мелких граненых камушков — брызги, искры, веснушки, разбросанные по коже…

— Теплое…

Надела на шею цепь, с пыхтением вытянув из-под нее цепляющуюся косу.

— Дай зеркало, пожалуйста.

Ястреб горстями вывалил на постель украшения, зная, что где-то между ними лежит зеркальце, которым фряг Хотим Зайчик оплатил дорогу в Черту. Стало видно дно укладки, а зеркальца не нашлось.

В напрасных поисках хозяин заглянул под кровать, обшарил все углубления укладки, комод и подоконники. И, выйдя на лестницу, рыкнул:

— Сольвега!!

Ключница встала на пороге кухни, поджимая крашеные кармином губы. Растопыренные руки ее были рыжими от морковного сока и с налипшими кусочками тертой моркови.

— Ну, чего? У меня рыба.

— Ты зеркало видела?

— Какое?

— За какое Андрею морду набили.

— Я его продала!

— Что?!

— Продала, — ведьма равнодушно пожала полными плечами. — Сыру-бору из-за старой стекляшки…

— Как продала?

Сольвега хмыкнула:

— Не всем же геройствовать. Надо и про жизнь думать.

Берегиня, вышедшая вслед за мужем, не сдержавшись, хихикнула.

— Ты чужие деньги не считай!.. — громыхнул пограничник. Берегиня же прислушалась к Сольвеге: было в той, кроме чувства оскорбленной праведности и легкого смущения, что-то… Государыня мысленно потянулась к этому чему-то… мелкий яхонт в звезде вдруг брызнул синим колючим инеем. В глаза. И слабенько оскалилось на украшении пустое бронзовое гнездо.

…Утопая в огромном коробе кровати между кручеными столбами, государыня откинулась на подушки с жесткой росшивью, подложенные под затылок и спину. Над кроватью низко провисал коричневый, с выпирающими дубовыми балками потолок. В изножье Рыжий Разбойник горбился и, раздувая шерсть, сердито шипел на Сольвегу и Ястреба. Те изредка коротко взглядывали друг на друга, как готовые к драке коты.

Берегиня содрала со лба и груди омерзительно мокрые платки, попыталась соединить крючки расстегнутых платьев. Сольвега ловко шлепнула ей на грудь новый платок.

— Холодно!

— Лежи смирно! Царапин вроде нет?

Ястреб за подбородок повернул лицо жены из стороны в сторону. Она передернулась от попавших за шиворот капель:

— Похоже, нет.

— Раздевай ее и там смотри. Я вина нагрею.

Ястреб фыркнул, но подчинился. Пока он избавлял жену от платьев, искал на ней царапины и менял насквозь промокшие простыни, Сольвега успела до кипения подогреть вино, намешав в него травы и пряности.

— Пей!

Берегиня обеими руками обхватила живот.

— Пей! Скажи ей, что не повредит.

Пограничник ухмыльнулся:

— Да уж, после тебя… уксус вином покажется.

Ведьма так дернула льняной головой, что выпали шпильки и хлестнули косы:

— Я камешек не лопала! Ясно тебе?

Берегиня лежа дотянулась до висящей на выступе спинки злополучной звезды, мизинцем ощупала пустую вмятину в бронзе.

— Сам разбился… — бормотала Сольвега, — …а то бы кот давно ноги уносил. Коты, они…

Рыжий бросил вылизывать задранную заднюю лапу и зевнул, раздирая рот. Сольвега торжественно ткнула в него пальцем. Ястреб отобрал и повертел звезду.

— Надо Лэти поспрашать, — проговорил он. — Тот знает.

Ведьма нарочито всплеснула руками:

— У меня рыба упрела.

— Так чего Сёрен не присмотрит?

— Отпросилась Сёрен. До вечера.

46.

После грозы воздух Кромы сделался по-весеннему душистым и сладким, как мед. Песок, намытый пробежавшими вдоль улиц ручьями, несмотря на раннее утро, оказался удивительно теплым, и Сёрен с наслаждением сбросила тяжелые башмаки и шла, вороша его пальцами босых ног, тихонько взвизгивая, если ногу царапало сколом булыжника. Одета Сёрен была совсем легко: в белую льняную рубаху с рукавами-фонариками и синюю юбку с красной каймой — ее любимые цвета; темные волосы, как всегда, уложены «баранчиками» над ушами и перевиты алой канителью. Башмаки девушка несла в руках да изредка прикасалась к кожаному красному кошелю на поясе, в котором, завернутое в холстину, лежало предназначенное на продажу зеркальце.

Сёрен побаивалась идти одна к незнакомым людям, и поэтому следом за ней, как раз за левым плечом, шагал Сашка, небрежно перебросив через локоть горчичного колера куртку, оставляя в занесшем булыжник песке отпечатки грубых шнурованных сапог, особенно глубокие рядом со следами девушки.

Извилистые улочки окраины были пусты: Сашка объяснил, что здесь никто не живет, и лишний раз не пройдет и не проедет. Слишком много пролилось крови в ночь Разбитой Луны, слишком много было брошено недобрых сплетений, чтобы люди тут остались. За много лет черепица крыш кое-где провалилась, обнажая стропила и кирпичные изножья печных труб; проржавели и упали водостоки; оставили на стенах потеки дожди; сквозь пороги проросли пастушья сумка, вьюнки и одуванчики, а березки и рябинки вытянулись местами в два человеческих роста. Занесло пылью, заплело паутиной проемы дверей и окон, но сами двери не сняли; и стреляли зайчиками осколки стекла, уцелевшие в рамах.

С любопытством оглядываясь по сторонам, Сёрен не сразу заметила, что улица закончилась, нависающие над ней дома расступились, а мостовая превратилась в проселочную дорогу, убегающую сквозь поле в качающихся головках бурьяна и горькой пахучей полыни вперед, к городской стене. Где-то на полпути виднелись одинокие развалины над болотцем, заросшим тростником и камышами. В небе носились, посвистывали ласточки.

— Вроде, туда, — указала Сёрен, сомневаясь.

Сашка вскинул голову, с его губ готовы были сорваться какие-то слова. Но он произнес другое:

— Ты уверена?

— Сольвега объясняла…

— Это дурное место. Там злая ведьма живет.

Сёрен подняла на Сашку наивные голубые очи: похоже, он не шутил. Хотя… Сольвега сама ведьма, с чего ей бояться. Да и Сёрен нечего. Отдаст зеркало, возьмет деньги — и все. Но утешения эти не помогли. Грудь девушки приподнялась от тяжкого вздоха:

— Боязно мне. Давай посидим.

Сашка расстелил куртку на низком каменном порожке, сквозь трещины которого пробивалась ромашка, погодил, пока присядет Сёрен, и опустился рядом.

— А кто там живет?

Парень глубоко вздохнул:

— Старая Луна. Она спит сто лет, а когда просыпается — мальчиков ворует. И превращает в разное.

Сёрен слабо улыбнулась:

— Ты ведь уже не мальчик. А я… тем более. Зеркальца только жаль…

Сама собой потянулась к кошелю рука.

Вот пальцы уже распутывают ткань, вызволяя хрупкое чудо…

Вот тонкая ручка — как раз по ладони Сёрен — удобно ложится в руку…

И кажется, что цветы вишни в оголовье источают аромат.

И отразило солнце желтоватое от старости по краю стекло.

Сёрен разглядела в зеркальце краешек своей — румяной, с нежным пушком — щеки; густые ресницы, а в них, как в тростнике, озерцо — синий любопытный глаз. Пустила солнечный зайчик в Сашку. Он моргнул.

Девушка поводила зеркальцем, ловя им рыжую от ржавчины оковку двери, щербины каменной кладки, полукружья окон над головой. Столь же послушно зеркальце показало позеленевшую черепицу, зубчики трубы, флюгер, ласточек в небе… и повернулось к людям. И тут рот Сёрен открылся сам собой, а дыхание сперло: вместо положенного зеркало вдруг отразило совсем другое место…

Зал был огромен, и зеркальце показывало его кусочками: обод лампы, похожей на тележное колесо, высоко вверху; единственный тлеющий фитилек, складки пыльной кисеи. Колыхание паутины, свисающей с потолка и по углам. Затянутые ею же стенные гобелены: вытканное невозможно рассмотреть. Короста пыли на мебели. Пыль, устилающая пол ровным слоем. И тающие следы босых ног.