Война среди осени

— Что мы собираемся делать в Сетани, высочайший?

Взгляд юноши был нетерпеливый, сосредоточенный. В нем горела жажда действия. Ота вспомнил себя в этом возрасте.

Он знал, что ответит на вопрос Найита, но все же не сразу решился это сказать.

— Ты не поедешь со мной, Найит-тя. Я поручаю тебе доставить книги Маати.

— Это может сделать кто угодно. Я вам пригожусь. Я был в Сетани. Совсем недавно, когда мы ехали в Мати. Я могу…

— Нет, — сказал Ота и взял юношу за руку. Взял за руку сына. — Ты подал команду отступать, самовольно прекратил бой. Во времена Империи мне пришлось бы казнить тебя за это. Я не могу взять тебя с собой.

Ошеломленный вид Найита разрывал ему сердце.

— Но вы говорили, что в этом нет моей вины.

— Ее и нет. Если бы не ты, я сам приказал бы отступать. То, что стало с нашими воинами, с поэтами, даем-кво… Во всем этом ты не повинен. Даже если бы ты поступил по-другому, ничего не изменилось бы. Но в следующий раз я не хочу, чтобы рядом со мной был кто-то, кто позволяет себе отдавать приказы вперед меня.

Найит отнял свою руку и сделал шаг назад. «Ах, Маати, Маати, — подумал Ота. — Каким вырос твой и мой сын!»

— Это не повторится, — сказал Найит. — Никогда больше не повторится.

— Я знаю, что не повторится, — ответил Ота, стараясь говорить ласково, чтобы смягчить жестокие слова. — Потому что ты возвращаешься назад, в Мати.

Удун стоял на берегах реки. Это был город мостов, город птиц. Однажды Синдзя ненадолго задержался в нем, пока заживала кинжальная рана на бедре. Он помнил крики соек и трели зябликов, журчание речной воды. Помнил истории Киян о том, как она росла в отцовском трактире. Вспоминал нищих, которые рисовали мелом картины на серой мостовой или играли на тростниковых дудочках, какие, кажется, только в Удуне и любили слушать. Речные каналы здесь были не менее оживленными, чем улицы. Дворцы хая Удуна, будто широчайший в мире мост, возвышались над рекой, уходя под воду гигантскими опорами из серого камня. В детстве Киян верила, будто в темноте под великими дворцами водятся упыри. Однажды ночью они с друзьями отправилась туда на лодках — точно так же он сам в глухую полночь бродил с братьями возле могильников. В сумерках под северным мостом она поцеловала свою первую любовь. Синдзя провел в Удуне совсем мало времени, и все же ему казалось, будто он здесь вырос.

Постоялый двор, на котором остановились Синдзя и его люди, находился к югу от дворцов. Его стены, такие толстые, что поперек поместилась бы мужская рука, были сложены из камней, скрепленных грязью. Ставни, выкрашенные темно-зеленой краской, казались почти что черными. Места для всего отряда оказалось маловато, но запросы воина были гораздо скромнее, чем требования путешественника. Особенно воина, которого с одинаковой вероятностью могли убить и союзники, и враги. На полу просторного общего зала от стены до стены рядами лежали скатки с постелями. В комнатах второго этажа, рассчитанных от силы на четверых, теперь спали вдесятером. Некоторые отважились переночевать в конюшнях, но Синдзя приказал им вернуться в дом. Воины Джайса впали в настоящее бешенство, и Синдзя не хотел, чтобы его люди попались им под горячую руку.

Он сидел на походном стуле в обнесенном стеной садике позади дома и пил чай со свежей мятой. Вокруг росли тимьян и базилик, небольшой черный клен отбрасывал прохладную тень. В небо над городом поднимались колонны черного дыма, огромные, точно башни Мати. Птицы умолкли и разлетелись. Дозорные, которых Синдзя переодел в гальтские цвета и послал разведать обстановку, рассказали, что в реку и каналы пролилось столько крови, что от нее дохнет рыба. Синдзя им не очень-то поверил, однако ложь хорошо описала события этого дня. Идти куда-то и проверять ее он не собирался.

Из широких дубовых дверей в конце сада высунулся древний согбенный старик, чьи беззубые десны были гладкими, словно у младенца. В глазах, обведенных красной воспаленной каймой, читалась растерянность. Дряхлые руки тряслись так, что Синдзя заметил это даже издалека. Он подумал, что на войне старикам не место. Война — занятие для молодых, для тех, кто еще не научился различать волнение и страх. Для тех, кто еще не отличает добро от зла.

— Мани-тя, — позвал Синдзя хозяина. — Чем тебе помочь?

— Там пришел человек, Синдзя-тя. К тебе. Говорит, он… кто-то… военачальник он. Вот.

— Веди его сюда.

Старик жестом показал, что понял просьбу, неуверенно улыбнулся, но никуда не ушел.

— Не волнуйся, Мани-тя. Ты под моей защитой. Он не станет тебя вешать, обещаю. А ты взамен угости его чаем.

Старый Мани заморгал, кивнул, прося прощения, и нырнул в дом. Синдзя не мог его защитить. Он дал обещание, не получив согласия Джайса. И все же он был почти уверен, что старика никто не тронет.

Баласар вошел в сад, как хозяин, однако без тени высокомерия. Это и отличало его от всех остальных. Лицо у гальта было усталое, задумчивое. Синдзя подумал, что это хороший знак. Он поставил пиалу на пыльную дорожку из красного кирпича, встал и почтительно приветствовал генерала. Баласар ответил, хотя смотрел больше на ветви клена, которые покачивались на ветру.

— Надеюсь, все прошло, как надо? — спросил Синдзя.

— Неплохо, — отозвался Баласар. — Неплохо для дурного дня. А здесь как? Ваши люди… Вы потеряли кого-нибудь?

— Нет, целы все до единого. Если нужно, через пол-ладони будут в полной готовности.

Баласар посмотрел на Синдзю, прямо в глаза, как будто увидел его только что.

— Нет. Они мне не нужны. Если кто-то еще сопротивляется, с ними скоро будет покончено.

Синдзя кивнул. Конечно, скоро. Людей в Удуне жило немало, о приближении врага их предупредили, но разве могли они тягаться с гальтами? На всем пути вдоль реки врага старались задержать, как умели. Портили охоту, отравляли колодцы. В предместьях, через которые они проходили, не оставалось ни крупинки, ни клочка, который мог бы пригодиться. И всякий раз, когда погибал кто-то из гальтских воинов, их тела засыпали пеплом, заворачивали в покрывала и забирали с собой. Все боги свидетели — Баласар Джайс вышел из Нантани с десятью тысячами человек и пришел в Удун с теми же десятью тысячами. Не важно, что сотню-другую из них пришлось нести. Синдзя постарался скрыть немой укор во взгляде, но Баласар уже его разглядел, нахмурился и отвел глаза.

— Что с деревом? — спросил генерал.

Синдзя посмотрел на клен. Он был невысок, всего в два человеческих роста, искусно подстрижен, чтобы давать тень и не заслонять небо.

— А что с ним? По-моему, выглядит неплохо.

— Листья почернели.

— Так и надо. Если присмотреться, они на самом деле темно-зеленые. Но все равно такие клены здесь зовут черными. Осенью он станет ярко-красным. Вид будет сказочный, особенно если листва не облетит до первого снега.

— Жаль, меня тут не будет в эту пору.

— Да, снегов не увидите, зато можете посмотреть прямо сейчас. Нижние листья уже покраснели с краев.

Баласар взял ветку, нагнул ее пониже и стал рассматривать листья. Не оборвал их, как сделало бы на его месте большинство гальтов. Мысленно Синдзя поблагодарил его за это. Баласар вздохнул и отпустил ветку.

— Чай готов, — прошамкал Старый Мани, появляясь в дверях. Баласар глянул на старика через плечо и кивнул. Синдзя жестом подозвал старика поближе, взял чашу и пригубил напиток, прежде чем подать его генералу. Мани изобразил позу благодарности и зашаркал прочь.

— Пробуете мое питье? — удивленно спросил Баласар на хайятском. — По-моему, мне рано опасаться, что вы меня отравите.

— Не я этот чай заваривал, — ответил Синдзя. — А Старый Мани знал многих из тех, кого вы сегодня убили.

Баласар взял пиалу у него из рук и хмуро уставился в нее. Он молчал так долго, что Синдзе стало не по себе. Когда генерал наконец заговорил, его слова прозвучали почти как исповедь.

— Я пришел сказать вам, что ошибался. Вы оказались правы. Нужно было прислушаться к вашему совету.