Лунный бархат

Можно было остановиться где угодно, но Лешка гнал дальше и дальше. Его нога будто приросла к педали газа. Позади остался город, страшный, как ночной кошмар, хуже того — позади лежала сама смерть; по сторонам летел лес, и время от времени брызгали редкими тусклыми огнями увязшие в снегу деревни. Каждый мелькнувший фонарь казался Лешке, обезумевшему от страха, постом автоинспекции — и он заставлял себя скидывать скорость, чтобы не остановили, и не увидели…

Лешка остановил машину, только когда начало светать. Наступили серые сумерки, заря чуть брезжила, бледная, без красок, за мутной пеленой туч. Лес вокруг стоял сизый от инея. Ели тянули к дороге бахромчатые лапы в белой патине; сухие черные сучья торчали из снега, как обугленные.кости. Стояла такая тишина, что грохот крови в ушах казался шагами каких-то стремительных невидимых преследователей.

Лешка выскочил из машины, отпер дверцу и потянул труп за ноги. Его голова стукнулась об обледенелый асфальт, и Лешка ощутил тошный толчок в сердце, будто он мог дернуться или закричать от боли. Он снова взял мертвеца в охапку и полез через сугробы в глубь леса.

Лес по-прежнему реагировал лишь безразличной тишиной. Сзади, по шоссе, пролетел тяжелый грузовик, грохот и гул мотора раскатился далеко вперед и назад. Мертвец был так тяжел, что ноги проваливались в снег по колено, снег набрался в кроссовки, но это уже не имело значения. Лешка брел, волоча труп за собой, до тех пор, пока не пропала из виду дорога. Остановился в окружении елей, мрачных деревьев, вовсе не зеленых, как говорится в детской загадке, а черных с сединой — его вдруг взяла оторопь. Ему показалось, что из лесной чащи на него с холодным, брезгливым неодобрением смотрит множество глаз. Ощущение недоброго взгляда в спину заставляло дико озираться по сторонам.

Идти дальше было невозможно.

Лешка бросил труп на снег. В падении плед соскользнул с лица — и Лешка не успел отвернуться, встретившись напоследок с удивленным взглядом ввалившихся невидящих глаз. По белой щеке мертвеца размазалась кровь, как тогда, на шоссе…

Это было хуже всего. Лешка всхлипнул, развернулся и побежал к дороге, увязая в снегу. Сумеречный лес молчал и тоже смотрел ему в затылок несуществующими глазами, снег сыпался с веток, резкий порыв ветра подтолкнул в спину, сорвал колючий снежный вихрь, наотмашь хлестнул по щеке и затылку… Лешка еле выбрался на шоссе.

Он открыл обмерзшую дверцу и сел за руль.

В салоне почему-то мерзко воняло бензином и падалью. Лешка поднес к лицу ладонь. Запах ладана совсем пропал под тошнотворной вонью мертвечины. Шоссе было совершенно пусто на сотню километров вперед и назад. Лешке снова померещилось отражение насмешливо оскаленного черепа в зеркале заднего вида. Желудок опять провалился куда-то вниз.

Машина дернулась с места рывком. Лешка выжимал скорость изо всех сил, но страх и тоска не отставали, они и не могли отстать, потому что ехали вместе с ним. Лес, размазываясь в серые с черным сплошные стены, летел по сторонам дороги. Невозможное чувство, что труп так и лежит на заднем сидении, прикрытый пледом, сжимало сердце и вызывало спазмы желудка. Трупная вонь сделалась невыносимой, Лешка открыл окно, в лицо ударила струя ледяного ветра, но и ветер, казалось, пах падалью и духами Марго.

Между тем пасмурный город в серой метельной дымке, в желтых колючих огнях, надвигался на автомобиль, как огромный распластанный спрут с железобетонными щупальцами в присосках окон.

За душу Энди мы с Джеффри выпили бутылку кагора. Мне было ужасно тоскливо.

Чем кончились мое любопытство и моя благотворительность… Лешка должен был благополучно отчалить той самой ночью, на шоссе, в крайнем случае — утром, в подъезде. Пожалел дурак Дрейк последнего романтика. А вот он Энди не пожалел, хоть мог бы и подумать, что жил до сих пор только за счет его любви и его ужаса перед одиночеством — а уж меня и подавно не пожалеет, подвернись ему возможность. За что он его? Не похоже, чтоб ему что-то по-настоящему угрожало. Если бы Энди хотел, давно бы сам убил его, причем легко — значит не хотел, может, ждал, что Лешка сам в инобытие попросится. Попросился. Неужели действительно ко мне приревновал, идиот озабоченный?

Да и как еще убил… Смертный может очень легко убить вампира, который ему доверяет. Вечные довольно беспомощны днем, когда впадают в оцепенение. Но это далеко не поединок, это даже не охота — это всегда отдает подлостью.

До чего люди сволочи.

Такой гадкий день прошел. Серая маята, тоска, смешанная со злобой. Я не спал. Я все для себя решил. Я принадлежу ночам. Меня бесит эта тупая истовость у нормальных, как говорится, смертных. Добродетельность — в одной куче с дешевыми страстишками. Не хочу иметь с этим ничего общего. Презираю. Ненавижу.

А Джеффри, мой бедный дружище, чувствует мое состояние, мучается вместе со мной. За что, спрашивается? Для него это совершенно не имеет смысла, Энди ему чужой. Вампиры — как кошки: одну можно потрошить, вторая будет мурлыкать и бодать тебя в руку со скальпелем. Индивидуалисты. И самоотверженная любовь у них встречается не чаще, чем у кошек… правда, гораздо чаще, чем у людей.

В сущности, я тут тоже не при чем. У меня и в мыслях не было звать Энди в компаньоны. Просто очень сильно хлестнуло по сердцу, когда он отходил. Между нами протянулась такая славная ниточка чистой силы, теплой, вроде человеческой дружбы.

— Водку лучше не пробовать, — сказал Джеффри и отобрал у меня бутылку «Фрегата». — Плохо будет.

— А так — хорошо, что ли?

— Мигель, вампиры не бессмертны, что ж тут поделаешь.

— Я знаю. Просто — жаль мальчишку. И вот теперь мне чертовски грустно. И злобно. Хочется башку свернуть кое-кому.

— Мигель, вампиры не пьют мертвой крови.

— Да знаю я, Джеффчик! Только от этого ни мне, ни Энди не легче! Выть хочется! Скулить! Дьявольщина…

Джеффри в ответ молча взял меня в охапку, как маленького. Боль в груди как будто отпустила.

— Слушай, — сказал я и отстранился, — не пойти ли прогуляться? Если водки нельзя — может, в морду можно? За други своя. Я уж найду, кому.

— Отличная мысль, — сказал Джеффри. — Если твой соотечественник собирается идти бить кому-нибудь морду, значит, от тоски уже не умрет.

У меня даже хватило духу усмехнуться.

Мы вышли на улицу.

Черно-белая ледяная ночь была освещена уполовиненной криво подвешенной луной в рваной пелене облаков. Вдоль стен летела сухая метель. Автомобили, стоящие у обочин, занесло снегом, они выгибали горбатые побелевшие спины, как морские коровы на лежбище, как белые медведи — и сиреневый свет фонарей только усиливал иллюзию. Прохожие почти не попадались. Мне вдруг показалось, что мы с Джеффри, и спешащие смертные, и машины — все вместе копошимся на дне какого-то глубокого извилистого лабиринта, наполненного сумраком, собранного из стен, разрисованных окнами, как куски грубой ткани, внутри каких-то немыслимых, огромных, гротескных декораций.

— Ничего, Мигель, — сказал Джеффри, — это пройдет. Ты еще будешь бродить по снам, как у себя дома. Не волнуйся.

— Это сны? — спросил я. — Так реально? Не может быть…

— Это — плотский выход в инобытие. А что до реальности — все реально, mon cher, и кто из нас может определить, какая именно реальность — истина, а какая — иллюзия…

— Кстати о снах, слушай, Джефф, только не смейся — а ты, случайно, не умеешь становиться летучей мышью?

— Отличный ход мыслей, bravo! В некоторых реальностях — еще как. Только летом, сейчас мышкам холодно. Напомни показать, Мигель.

Мы вышли к ночному бару — и выскользнули в другое бытие. Странное это было ощущение — когда вокруг меняется воздух, как будто проходишь под линией электропередач, или через линию фронта — чувствительно встряхивает, пробегает холодом по нервам, ветерком по лицу — опа, другое! Дома как-то совместились с собственными сюрреальными тенями. Фонари вроде бы стали ярче, даже прохожие изменились. И по моим часам — около часа пополуночи. Занятно.