Крысиный волк (СИ)

Десяток свидетелей.

Объективные доказательства.

Их связь.

Расстрел, расстрел, расстрел. Машина, запущенная Шацаром действовала бесперебойно. Закон есть закон.

Война есть война. Есть война.

Шацар должен был сделать это, ради всего, во что верил. Ради всего, что уже сделал — однажды предав Мать Тьму ради Митанни. Теперь он предал Митанни ради Матери Тьмы.

Он ошибался, он постоянно ошибался. Шацар еще ничего не сделал правильно. Когда его спросили, желает ли он посмотреть, он сказал, что желает.

Шацар должен был это увидеть. Человек, который лакал ее кровь, человек, взводил курок, человек который стрелял в Митанни — он так же был Инкарни. Псы Мира, те из них, кто умели определять Инкарни — сами были Инкарни. Не полноценными Инкарни, теми, кого еще не призвала к себе Мать Тьма. Были шансы, что этого и не случится. Текучка кадров большая.

Никто не застрахован и сильнее всего Псы должны были охранять людей друг от друга.

Никто кроме Шацара не знал о том, что половина его гвардии — потенциальные Инкарни. Митанни была такой же.

Он любил ее больше всех, он оставил ее. За все то, что оставил когда-то ради нее, по одной ее просьбе.

Обнулил, Шацар обнулил все, что совершил ради нее, дав ей умерть. Впрочем, нет. Он прибавил к своим преступлениям против Инкарни еще одно. Против той Инкарни, которую он любил.

Против той Инкарни, которая была для него дороже всего.

Шацар лежал на полу, усеянном осколками зеркал и думал, как же хорошо, что Мелам додумался до того, как закончить проект господина Танмира. Газ, специфический нервный яд к которому чувствительны Инкарни. Мелам знает дозы, Мелам умеет рассчитывать их так, чтобы газ не вызывал паралича, тремора, помутнения сознания. Система труб и клапанов подачи поддерживает максимально возможную минимально опасную дозу.

Но куда важнее то, что Мелам создал на базе формулы господина Танмира самостоятельно — вещество, притупляющее способность читать мысли.

Если бы не это, каждый Пес с достаточно острым слухом слушал бы, как внутри Шацара все воет от боли.

Он сделал все правильно. Он все сделал неправильно.

Он предал и продал все, что когда-либо любил. В разное время и по разным причинам.

Вернувшись после казни Митанни, Шацар три часа просидел в углу, раскачиваясь вперед и назад, как в детстве. Еще он выл. Он просто не знал, как по-другому можно было выместить все, что горело у него внутри. Будто он снова был бессловесным мальчишкой, не способным сказать, что ему больно, что ему невыносимо. Потому что все это было неважно.

Он убил ее. А мог и не убить. Он мог что-то сделать, Мелам стоял перед ним на коленях и умолял. Шацар мог бы быть последовательным. Один раз он уже пощадил Митанни. Ее дочь не понимала, что ее маму увозят навсегда.

Когда он сел перед ней на корточки, едва за Псами закрылась дверь, она спросила:

— Куда увели маму?

Сероглазая девочка, смешная и доверчивая, совсем не похожая на Митанни.

— Туда, где таким как твоя мама полагается быть, — сказал Шацар.

— А я туда попаду? — спросила она, покусав тонкие губы.

— В свое время — возможно, — ответил Шацар и, протянув руку, погладил ее по голове и поправил на ней очки.

— Твой папа плачет, иди утешь его.

Сейчас Шацар приподнялся. Он крикнул:

— Ради тебя! Ради тебя я предал все, во что я верил и что любил! Я никогда не смогу так же! Скажи мне, скажи, что я должен был сделать?! Что я должен делать теперь?!

И Шацар не знал, к кому он обращается — к Матери Тьме или к дочери ее, Митанни. К женщине, которую он не смог убить в первый раз и которую все-таки убил во второй.

Шацар не понимал, что он чувствует. Сначала он раскачивался и выл, потом начал пить и разбивать зеркала, теперь он мог только лежать и вспоминать.

Он сказал, что хочет на это посмотреть. Совсем другой человек, не он, не Шацар, должен был сделать то самое личное, о чем мечтал Шацар. Он должен был лишить ее жизни, тем же самым способом, который выбрал Шацар.

Она стояла у стены, ее руки были скованы, босые ноги, которые Шацар не привык видеть, Митанни всегда ходила на каблуках, дрожали от холода. Шацар не знал, плачет ли она — не слышно было ни звука, Митанни даже дышала неслышно.

Шацар смотрел на нее и не верил, что позволил привести ее сюда. Он ведь пощадил ее один раз и был уверен, что с тех пор она в безопасности. Что с тех пор она жена своего мужа и мать своей дочери, вовсе не его жертва.

И вот она стояла босая, прижавшись к стене. В этой оглушительной тишине щелчок затвора прозвучал, как взрыв. И тогда Митанни крикнула:

— Будь ты проклят, Шацар! Предатель! Трус! Пусть ты будешь наказан, пусть сама кровь твоя будет проклята! Пусть ты даже не умрешь, пусть ты будешь страдать!

Шацар стоял спокойно, а Пес, которого он даже не знал по имени, видимо, ждал его приказа.

— Я ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу!

Голос ее сорвался на визг рассерженной кошки, бешеный и безумный. Шацар кивнул Псу.

Выстрел снес ей полголовы. Метко, очень метко.

В один момент все закончилось. Шацар стоял достаточно близко, чтобы его обрызгало кровью. Он не стал стирать капли ее крови с лица, ведь это последнее, что ему от нее досталось.

Даже тело Митанни придадут огню.

Сейчас Шацар приподнялся, снова принялся раскачиваться вперед и назад, потом резко остановился, стал щелкать пальцами. Нужно было найти что-то, что могло бы его отвлечь. Сенсорная обратная связь.

— Нужно говорить с самим собой, — сказал Шацар, повторяя слова слова сказанные ему так давно наставницей. — Только чтобы услышать свой собственный голос.

Шацар вспомнил, что говорила ему госпожа Айни:

— Ты инстинктивно тестируешь собственные чувства — осязание, слух, зрение, ощущение равновесия, когда тебе страшно и твой мозг начинает интерпретировать их неправильно.

Тогда Шацар сказал, только чтобы услышать свой собственный голос:

— Ты сошел с ума, ты все потерял, ты все сделал неправильно. И тебе страшно.

Амти пришла в себя, держась за плечи Эли. Руки у нее дрожали. Кажется, она потеряла сознание, всего на пару секунд, даже упасть не успела. Наощупь Эли была теплой, живой, настоящей.

Амти снова посмотрела на нее, и на этот раз ей удалось с собой совладать. Глаза Эли были темны той бесконечной темнотой, которую Амти видела, чувствовала, слышала, которой дышала — на первой ступени Лестницы Вниз. У нее не было зрачков, радужниц, белков глаз — не было ничего, кроме этой бесконечной черноты, провала, бездны.

Абсолютное ничто ее взгляда упиралось прямо в Амти. Амти сглотнула.

— Эли? — спросила она, ни на что больше не надеясь. — Эли, милая?

Амти принялась развязывать веревки, стягивавшие запястья Эли. Не на секунду опоздали, опоздали навсегда. На миг Амти показалось, что Эли сейчас улыбнется, что это будет ее улыбка. Тут какая-то ошибка, одуряюще пахнет кровью, но ведь ритуал мог пойти неправильно.

Амти погладила Эли по щеке, и Эли открыла рот, будто собиралась что-то сказать. Из уголка губ у нее заструилось что-то, что возможно было ее кровью. Черная, вязкая дрянь, пахнущая разложением.

— Эли, — сказала Амти. — Ты ведь здесь? Ты еще здесь, моя милая?

Амти все еще слышала чей-то визг, кто-то дрался, Мескете дралась с кем-то. Это было неважно.

Когда Амти освободила ее, Эли подалась в сторону, упала на четвереньки, и ее стошнило вязкой, черной слизью. Амти машинально придерживала ее волосы, как делала десятки раз, когда Эли перебарщивала с алкоголем.

Дурацкая, привычная ситуация почти успокоила Амти. Не может же богиня Тьмы, абсолютное ничто и никогда, ноль, антибытие — блевать на четвереньках. Это глупо, смешно, абсурдно, совершенно по-идиотски. Что-то пошло не так, и это все еще ее Эли — малолетняя алкоголичка.

Облегчение поселилось в груди всего на секунду, и Амти показалось, что ничего лучше она не чувствовала никогда. А потом она снова ощутила запах — запах разложения и гнили, и увидела в черной слизи, которую исторгала из себя Эли то, что заставило Амти задрожать.