Иногда оно светится (СИ)

— Я был единственным из экипажа, кто ни разу не был в бою. Мы лететь в бой. В первый бой для меня. А потом ты.

Мерцание экранов, переплетение дрожащих кривых, ровно бегущие столбцы цифр… Я только нажал на кнопку. Я просто сделал свою работу — быстро, четко и правильно.

— Я хотел остаться. Умереть с кораблем. Мне не разрешили.

— Не разрешили умереть?

— Да. Капитан кинул меня в капсулу. Я просил его… сильно просил, — Котенок сжал кулаки, — Он говорить, что я недостоин. Я не воин. Они погибли все — там. Я тут. Я пытался остаться. Он ударить меня, потом кинул… Я не воин.

— Воин — тот, кто имеет смелость жить, а не тот, кто торопится отдать жизнь по любому поводу. Ты грустишь только из-за того, что тебе не дали умереть?

— Я никогда не стану воином, — он не слышал меня, — Уже никогда. Я умру с длинными волосами.

— Причем тут волосы?

— Мы получаем право брить волосы только тогда, когда убиваем первого врага. До того… — он со злостью дернул себя за локон. Слезы в его глазах высохли, но изумруды все еще влажно мерцали, — Умереть с длинными волосами — позор для мужчины.

— Перестань, — я осторожно взял его за руку, впившуюся в волосы, разнял крепко стиснутые пальцы. Он даже не обратил на меня внимания, я разжимал сделанный из мертвой стали капкан, — Умереть с чистыми руками — это не позор. Кроме того, это явно смягчающее обстоятельство, я почти уверен, что тебя не продержат в исправительном комплексе и месяца. Ты не дрался с имперскими войсками, фактически ты невиновен по всем статьям. Ты сможешь получить свободу, работу… Твои длинные волосы могут спасти твою короткую шею, Котенок.

— Я уже говорить тебе. Я не полечу отсюда.

— Полетишь! — я тряхнул его за плечо, — Если понадобится, я лично погружу тебя в трюм, спеленутого как следует. Ты что себе думаешь, пустоголовый мальчишка? Геройства тебе захотелось? Смерти? Романтика в заднице заиграла? Смерти ему не дали, ч-черт… Не валяй дурака! Жить надо, понимаешь ты это — жить! Вот она, жизнь! — я махнул в воздухе рукой, собирая в ладонь холодные брызги, легко шлепнул его по щеке, на бледной коже заалел неровный отпечаток. Котенок даже не пошевелился, — Мученик на мою голову… Ты еще не знаешь, что такое жизнь, а все туда же… Подвиги, слава, традиции… Ты человек! Живи! Дыши! Чувствуй, черт тебя подери! А вместо этого… Как робот… Отвратительно.

— Так говорят все герханцы?

— Я не герханец больше! — соль горела на моих щеках. В жилах тек огонь, — Я бежал оттуда! Отец отказался от меня. Мой титул — лишь несколько бесполезных букв, приставка к имени. Я опозорил свой род — так, как еще никто не мог. К черту все это! Славные смерти, фамильные традиции, военная слава… Неужели ты думаешь, что если б я ценил все это, я сейчас сидел бы здесь? — я ударил ладонью по парапету, — Я ушел от этого. Плюнул и ушел. Чтобы найти себя, отделить все, что налипло ко мне за столько лет, выскрести суть… Ты не поймешь, черт. Ты всего лишь глупый варвар, голова которого набита всякой чушью, как и полагается варвару в таком возрасте. Ты ничего не знаешь о жизни и, думаю, уже и не узнаешь.

— Ты предал род, — утвердительно произнес Котенок.

— Да. Закон чести требовал чтобы я сам снес себе голову или позволил сделать это другим. А я бежал — сюда.

— Ты боялся смерти?

— Я боялся умереть не собой.

— Как это?

— Ты не поймешь.

— Я не пойму, — согласился он, — Честь для меня — это больше всего…

— Превыше.

— Да, превыше. Превыше всего. Мне проще умереть, чем пойти против нее.

— Честь! — я неприятно хохотнул, — Это не честь, Котенок, это программа, которую записали в твою пустую голову задолго до того, как ты очутился здесь. Ты тоже не нашел себя. Не смог отскрести приставший мусор. Предпочел тонуть вместе с ним… Не позволяй решать за себе, пусть даже это будет и честь!

— Это не мусор. Честь — часть меня. Я, — он положил руку на грудь, — это много всего.

— Личность.

— Да. Личность. Честь — она внутри меня.

— Ерунда. Неужели ты с рождения стремился убить как можно больше врагов чтобы остричь наконец волосы? Это — честь?

— Убить врага — честь.

— Тогда убей меня, — сказал я голосом холодным, как металл парапета, — Я — твой враг. Других врагов здесь нет. У тебя будет повод остричь волосы. Давай, бей. Я не буду защищаться, слово бывшего графа ван-Ворт. Если это — честь, я не буду становиться у нее на пути.

Он сидел совсем рядом со мной, промокший, лицо мокрое, забытая куртка свисает с плечей.

— Я не могу этого сделать, — прошептал он, его губы двигались так, словно каждое слово могло обжечь, — Я не могу убить тебя.

— Что? Что ты сказал?

— Не могу… — глаза опустились, — Я пытался. Тогда… Когда ты дать ружье. Мы стреляли друг в друга. Последний патрон был сухой, я знать, что он выстрелит. Я перевернул другим стволом. Не знаю, почему, но я не могу прервать твою жизнь. Ты заколдованный, Линус. Я чувствую, что… Я не понимаю этого. Ты враг и я ненавижу тебя, но убить тебя я не могу.

И он заплакал. Не трагично, не навзрыд. Просто опустил вихрастую голову и задрожал. Под нами грохотали волны, они были похожи на вытесанные из камня лики свирепых викингов с огромными седыми бородами, из черного и тяжелого камня. А рядом со мной сидел, свесив ноги, Котенок, укрытый моей курткой и всхлипывал. Он уже не притворялся, соль разъела его маску, оставив обнаженными лицо и глаза.

Человек, потерявший все и боящийся что-то искать. Лисенок, который давно забыл, что значит — чувствовать тепло. Забытый всеми, замерзший, покорно опустивший голову.

— Ты что… ты… — испуганно забормотал я, не зная, что делать, — В чем дело, малыш? Пожалуйста, перестань… Ради старика Линуса.

— Я… Я не могу у-у-уубить врага… Не могу… Я — позор своего рода. Я не имею права жить.

Я крепко обнял его, прижал к себе. Под курткой чувствовались его выступающие ребра. Моей щеки коснулись волосы, мягкие, пахнущие морем и солью, торчащие в разные стороны. Я запахнул накрепко куртку на нем и прижал этот всхлипывающий и едва шевелящийся сверток к своей груди. И у меня почему-то возникло ощущение, что я сжимаю что-то очень теплое. В голове зашумело, словно там тоже начался шторм, перед глазами поплыли алые звезды.

— Ли… Не отпускай меня… сейчас…

— Не отпущу, — сказал я голосом, который сам уже не слышал много лет, — Ни за что не отпущу…

Я сжимал его так, как можно сжимать жизнь. Мы стали одним целым. И вокруг нас уже не было шторма.

— Ты… ты мой самый лучший враг…

— И я всегда буду рядом. Я буду твоим самым постоянным и надежным врагом.

Я нашел его губы и меня бросило в жар, когда я сообразил, что происходит… Мозг обложило толстым войлоком, до него все доходило смазано и слишком поздно, это было похоже на рваный, в плохом качестве стереофильм. И только с опозданием я понял, что означает этот соленый и в то же время сладкий привкус на губах.

Он дрожал, губы у него были прохладные, маленькие, но сильные. Он жадно впился в меня, и эта сила была порождена скорее страхом. Точнее — той горячкой бесстрашия, которая рождается из страха, когда человек понимает, что обречен. Это был поцелуй обреченного, горький, сильный и с привкусом отчаянья. Как перебродившее вино. Последний прыжок смертельно раненного волчонка.

Вкус безумия на губах.

Я чувствовал себя так, словно летел сквозь темноту, которая то взрывалась сполохами всепожирающего пламени, то превращалась в ледяную стужу, от которой замерзали даже кости. Это было безумие и это был бесконечный полет, полет без скорости и направления. Полет к мертвой точке. Сумасшествие.

Я чувствовал, как жадно и неумело впиваются его губы, терзал их и не мог вырваться из этого затяжного полета, меня затягивало еще глубже, туда, где уже нет света и воздуха, где есть только мы — я и он. Мы оба были там, нас обоих несло в сумасшедшем течении времени и пространства, туда, куда мы столько времени хотели попасть — и куда так боялись.