Кукушка

— Не надо… — прошептала она. Полголовы уже было обрито. — Прошу вас: не надо…

— Замолчи, а то кляп вставлю.

Прядь за прядью её длинные, тёмно-каштановые волосы падали на пол. Ялка смотрела на эту груду пустым, бессмысленным взглядом и моргала. Последняя преграда, дарованная богом женщине, рушилась. По щекам её катились слёзы. Через несколько минут всё было кончено — в холодной комнате, перед пятерыми вооружёнными мужчинами, сжимая крест, сидела и смотрела в пол нагая, перемазанная кровью девушка со связанными руками. На исхудавшем теле выпирал живот. Все волосы с головы исчезли, открыв взорам хрупкую шею, испуганные глаза и тонкие, нежные, почти ещё детские уши. К этому моменту Ялка уже перестала связно думать, перестала воспринимать действительность. Она была как пьяная. Мир разделился, боль и стыд поставили барьер меж ней и окружающими, а в голове крутилась только одна мысль: это не я, это-не-я, этонеяэтонея…

Но это была она. Чуда не случилось.

А безжалостные пальцы вновь ощупывали её, поднимали ей руки, трогали и поворачивали голову, отгибали уши, разжимали зубы… Затем верёвки у неё на руках опять ослабли и упали, она подняла взгляд и увидела Золтана, протягивавшего ей какую-то скомканную тряпку.

— Одеваться.

В глазах двоилось от слёз. Руки затекли и ничего не держали. С трудом двигая непослушными пальцами и обдирая кожу в кровь, она торопливо натянула через голову грубую волосяную хламиду, больше похожую на мешок с тремя дырками. Та едва доставала до колен, была влажной и пахла мышами. Ужасно, но всё-таки лучше, чем ничего. Прежде чем девушка успела сделать что-нибудь ещё — потрогать голову или хотя бы утереть лицо, палач снова свёл ей руки за спиной и связал двойным констриктором. Подтолкнул к Томасу. Тот побледнел, но остался на месте.

— Я никакой ведьминский знак у неё не находить, — подняв свой выдающийся нос и глядя молодому монаху в глаза, холодно произнёс Людгер, он же Золтан. — Прошу записать.

— Vive Dios! — облегчённо выдохнул Родригес от дверей и тотчас умолк, будто сказал что-то неприличное, и сделал вид, что занят своей алебардой.

Все оглянулись на него, но ничего не сказали. Монастырский колокол пробил сексты. Был почти полдень. Томас гулко сглотнул.

— Мне… я, пожалуй, к-к… кликну брата Себастьяна.

Золтан пожал плечами, стёр кровь с пыточной иглы и спрятал её в кожаный чехол.

— Вы — монах, — сказал он. — Я думаю, вы лучше знать, что дальше делать.

Томас посмотрел на Ялку (та стояла неподвижно и не поднимала глаз), на палача, на стражников, опять на девушку, наконец решился и что-то торопливо стал записывать на пергаменте.

— Да, — сказал он, — Да, да…

Перо тряслось, чернила брызгали, но вскоре парнишка овладел собой, и последние строчки уже были вполне различимыми.

— Извольте расписаться… мастер Людгер…

Золтан поставил подпись. Томас посыпал пергамент песком, стряхнул лишние песчинки и обернулся к стражникам:

— П-препроводите… арестованную… — Он запнулся и в нерешительности посмотрел на девушку. — Арестованную… — повторил он.

Та стояла и смотрела на него. Глаза в глаза.

Молодой монах почувствовал, как взгляд его застилает пелена. Такое с ним случалось и раньше, и не раз — когда накатывала волна пророчеств или высочайшего экстаза при торжественной мессе, или при видениях, которые его порою посещали. Но сейчас это было что-то другое, больше похожее на странные воспоминания — свои и в то же время вроде как чужие. Пред взором его пронеслись нечёткие картины — некий город, стылая брусчатка, ветер, ночь… поляна или луг возле реки… роса на травах… холодно ногам. Лица детей… Два тёмных силуэта, оба взрослые. О чём-то говорят, а он совсем маленький… Звон колокола — здесь, сейчас? Или — тогда? И главное — глаза, глаза в траве, их много, маленькие бусины… Шум, шорох, звук свирели… флейты…

Флейты.

Наваждение сгинуло, брат Томас вздрогнул и растерянно заморгал. Девушка по-прежнему смотрела на него, и теперь её лицо, открытое и беззащитное, ставшее каким-то детским, показалось Томасу неуловимо знакомым, будто он знал её Раньше, давно-давно, знал, но забыл, а теперь начинал вспоминать. Взгляд её был неподвижным, устремлённым в никуда — так смотрят кошки осенью. Брат Томас никогда не видел, чтобы так смотрели люди. Похоже, она ничего не замечала вокруг.

Все прочие глядели на него с неприкрытым беспокойством:

— Брат Томас… брат Томас?..

Он огляделся. Облизал пересохшие губы. Язык был липкий, непослушный. Привычная латынь застревала в горле:

— Препроводите её… в комнату… которая… которые… — Он опять запнулся.

И тут, на его счастье, вдруг послышались шаги — это вернулся брат Себастьян. Томас с облегчением перевёл дух. Старший монах, войдя, сразу смерил взглядом пленницу и удовлетворённо кивнул.

— Она уже осмотрена? — спросил он.

— Д-да, отче. Вот с-свидетельство. Мы не нашли… то есть я хочу сказать: мастер Людгер не нашёл у неё н-н… н-н… никаких отметин.

Брат Себастьян развернул пергамент и забегал взглядом по строчкам. Нахмурился.

— А то пятно?.. Впрочем, да, вижу. Одежду проверили?

— Одежду? Н-нет…

— Мой юный Томас! — В голосе священника зазвучали наставительные нотки. Если ты и дальше будешь так невнимателен, из тебя получится плохой член братства и никудышный секретарь. Ты ли не присутствовал на девяти процессах? Ведьма иногда может прятать амулеты, снадобья и прочие бесовские предметы в одежде и в волосах, для этого её и требуется осмотреть. Аккуратность, прилежание, умение подмечать детали — вот истинные доблести монаха братства проповедников. Раньше ты не допускал таких ошибок. Пять «Отче наш» по-гречески сегодня перед сном и пять вязанок хвороста с утра, после службы — пойдёшь с конверсами. Вы. — Он повернулся и указал на Иоганна. — Да, вы. Подайте сюда её платье.

Дотошно осмотрев все швы и складки и не найдя в них ничего подозрительного, брат Себастьян поворошил груду срезанных волос на полу и снова довольно кивнул.

— Отведите женщину обратно в её комнату и дайте ей воды, — распорядился он. — Ни хлеба, ни вина, только воды. Не снимайте с неё верёвок, не позволяйте ей ложиться или сидеть. Лучше вообще вынесите оттуда кровать.

— Уже вынесли, — хрипло объявил Санчес. Взгляд его неотрывно следил за девушкой.

— Похвально, — одобрил брат Себастьян.

— Стараемся.

Если желает, может стоять на коленях и читать молитву. — Священник повернулся к девушке. — Что ж, дочь моя, у тебя есть ещё немного времени, чтобы подумать. От того, что ты нам скажешь, впрямую зависит твоя судьба. Смирись с наказанием. Краткая и преходящая боль избавит тебя от вечных мук. Радуйся, что тебя схватили и будут судить. Ты избавишься наконец от демонов и не погрязнешь окончательно в грехах. Будь благодарна судьям: они делают для тебя больше, чем те, кто стремится тебя выгородить. Мы навестим тебя сегодня после ноны и тогда…

Тут в двери постучали и на пороге объявился брат Жеан с молотком в одной руке и новыми оковами в другой. Судя по их виду, молодой кузнец не стал возиться с цепью — это было б слишком сложно, а просто подрубил и уменьшил браслеты.

— Готово, отче.

— A! Mui bueno. Приступайте.

Стражники, уже подхватившие Ялку под руки, чтоб вытолкать в коридор, развернули её и усадили обратно. Иоганн и брат Жеан придвинули жаровню и принялись раздувать погасшие угли каминными мехами. Искры полетели во все стороны, дохнуло чадом.

— Она должна заплатить за заковку, — напомнил Санчес. — Сколько у вас тут берут за это, брат Жеан?

— Нисколько, — поколебавшись, ответил он. — Я лишь смиренный раб Божий, как и мои братья. Я… не могу брать деньги

— Полно, брат Жеан, нечего её жалеть — закон есть закон. Пускай заплатит монастырю.

— У неё всё равно ничего нет.

— Можете забрать её одежду, — разрешил брат Себастьян.

Замерев от ужаса и отвращения, девушка могла только бессильно наблюдать, как ей на ноги прилаживают железные браслеты. Горячий металл обжигал, ей стало дурно, она едва сдерживала тошноту. Она, наверное, и вовсе бы упала, если бы всё это время Золтан не держал её сзади за плечи. Когда забивали последнюю заклёпку, четырёхпалая рука его, доселе неподвижная, едва заметно дрогнула и сжалась, словно ободряя девушку: «Держись».