Два талисмана

Вепрь оглянулся на своего спутника.

— Это почтенный Ульден Серебряный Ясень, городской лекарь. Именно он навел Хранителя на мысль о возможном отравлении Верши-дэра. И я настаиваю, чтобы он был свидетелем того, как я устраню опасность.

Смотритель устремил на Ульдена взор, полный такого укора и гнева, словно лекарь был пойман на убийстве.

Слуга, державший факел, старался скрыть волнение, но его выдавало бледное лицо и подрагивающая рука: пламя время от времени начинало метаться, и тени, словно безумные демоны, плясали по стенам плавно ведущего вниз коридора, по невысоким ступеням лестницы, по дощатому настилу рядом с лестницей — чтобы выкатывать бочки.

— Я слышал краем уха, — неуверенно произнес лекарь Ульден, — что про винные погреба Хранителя ходят недобрые слухи.

Смотритель отвел взгляд, скрывая раздражение, и решил про себя, что негодяя, доставившего ему ненужные хлопоты, не мешает припугнуть.

— Эти погреба, — сказал он значительно, — хорошее место для вина, но плохое — для людей. Прежде чем перейти в собственность высокородного Ульджара, отца нынешнего Хранителя, они принадлежали наррабанскому виноторговцу Ирруху. Погреба разделены каменной стеной на две части. В одной, что побольше, хранятся бочки и кувшины с вином, которое ежедневно идет к столу Хранителя, и с тем, что выдается прислуге. В тот подвал вход с другой стороны, ключи от него есть у моих помощников, там ежедневно бывают слуги. А в малый подвал никто не посмеет войти без меня. Здесь хранятся особые вина для особых случаев.

Лестница уткнулась в массивную дверь с навесным замком. Вагнат отцепил от пояса связку ключей, начал неспешно выбирать нужный.

— Так я про виноторговца Ирруха… Он на старости лет продал свое аршмирское имущество и уехал на родину. Люди говорят, что была у торговца любовница, грайанка удивительной красоты. Старик в ней души не чаял, обещал взять с собой за море и жениться по наррабанским обычаям. А когда любовница родила ему дочь, Иррух и вовсе возгордился: ай да я! И немолод, а крепок! Отцом стал!

Вагнат нашел ключ и мягко повернул его в замке.

— А почти перед отъездом кто-то донес Ирруху, что любовница ему изменяла и что отец ребенка не он. В старике взыграла наррабанская кровь. Он кликнул двоих доверенных слуг, велел любовнице взять ребенка и следовать за ним в подвал…

Гурби и Ульден чувствовали себя весьма неуютно. Негромкий голос смотрителя стелился по полу, полз по ступеням лестницы, обволакивал гостей подземелья со всех сторон. Слуга, держащий факел, заметно оробел.

Дверь открылась с жутким скрипом — и каждый из гостей вздрогнул.

— В подвале Иррух вырвал младенца из рук матери, — закончил рассказ Вагнат, не переступая порога, — и приказал слугам замуровать дитя живьем в нише. Когда несчастная мать поняла, что вопли и мольбы не помешают злодейству свершиться, сердце ее разорвалось… С тех пор прошли долгие годы, но до сих пор в этом подвале иногда слышен плач мертвого ребенка.

— А не пробовали найти эту нишу, — спросил Гурби, стараясь, чтобы голос его не дрожал, — и предать косточки погребальному костру?

— Когда я вступил в должность смотрителя, я лично простучал молотком стены. Не из-за этой истории, а потому, что пустоты в каменных стенах мешают поддерживать в винном погребе ровную прохладу. Ниши я не нашел.

Тут заговорил молчавший до этого Ульден — голос ровный, напряженный, недоверчивый:

— А откуда стало известно об этом преступлении? Не сам же купец рассказал? И не покойница…

Смотритель перешагнул порог и через плечо небрежно пояснил;

— Один из слуг не уехал с господином. И по пьяни проболтался…

Подвал встретил пришельцев холодом, но воздух не был затхлым: вверху голубело оконце для свежего воздуха. Но падающего сверху жидкого света было недостаточно, чтобы вырвать из тьмы ряд лежащих на дубовых подставках бочек. Это делал факел — дрожащий, испуганный, то взметающий отсветы к потолку, то опрокидывающийся, словно слуга вот-вот выпустит его из рук.

— Аккуратнее свети! — прикрикнул на слугу Вагнат. — Вот, господа мои, кувшинов здесь всего три. Наш — вот этот… ах, зачем Хранитель решил отдать это сокровище!

Хозяйский оклик привел слугу в чувство, он тверже поднял факел над головой. Смотритель сломал печать и открыл крышку.

— Прошу высокородного господина, — с поклоном обернулся Вагнат к Вепрю.

Гурби кивнул и простер ладони над кувшином. Чародей был серьезен, собран и строг. Ничего потешного, «козлиного» не было сейчас в его внешности. Он выглядел могущественным и опасным.

Потрясенно глядели спутники Вепря, как от его ладоней скользнула белая пелена, обняла кувшин… и исчезла.

Гурби шагнул назад, пошатнулся, прислонился к огромной бочке.

Лекарь двинулся было к нему, но Вепрь жестом остановил Ульдена.

— Ничего… Сейчас само пройдет… на чары уходит много сил… Всё, кувшин можно опечатывать.

Смотритель засуетился, доставая из кошелька на поясе палочку воска.

И тут из темного угла послышался странный тихий звук — словно ребенок пытался закричать, но уже наплакался и потерял голос.

Этот жалобный, сиплый писк заставил всех вздрогнуть.

Слуга, выронив факел, растянулся на каменном полу и закрыл голову руками.

Гурби шарахнулся в щель между двумя кувшинами.

А толстячок смотритель повел себя отважно. Он подхватил не успевший угаснуть факел и ринулся в дальний угол. Покрутился там меж бочками — и вдруг расхохотался, наполнив подвал утробными раскатами, отраженными от стен.

— Эй, Щепка! — крикнул он слуге. — Вставай, не то велю выпороть! Иди сюда, возьми факел!

Вагнат передал факел опасливо подошедшему слуге, нырнул за бочки, тут же распрямился и вернулся к кувшину, крепко и бережно держа темный крупный ком.

— Киса, бедная! — почти пел он. — В окошко спрыгнула, да? И обратно не вылезти… Наплакалась, голос сорвала! И погибнуть могла бы, если бы не…

Тут он увидел открытый кувшин, вспомнил о важности своей миссии и страшно сконфузился.

Ульден выручил смотрителя:

— Позволь, господин мой, я подержу это злосчастное животное, пока ты будешь закрывать кувшин.

Любитель кошек с благодарностью передал Ульдену спасенную зверушку. Та вцепилась в руку лекаря, оцарапала его сквозь рукав. Но Ульден даже не прикрикнул на кошку. Он с огромным облегчением глядел, как смотритель запечатывает кувшин, а в голове его моталась по кругу единственная мысль: «И совсем не страшно, оказывается… И совсем не страшно…»

В театр медленно, как мореные мухи, сползались его верные служители. Их было мало, и вид у них был несчастный и заспанный. Вчера Хранитель задал истинный пир, а те из «людей театра», кто не был туда приглашен, устроили пирушку, не столь великолепную по части яств и напитков, но не менее долгую.

Раушарни заявился в числе первых, словно и не праздновал вчера. Обошел театр сверху донизу — и набросился на Мирвика, который попался ему на глаза:

— Не знаю и не желаю знать, где ты пропадал. Зато мне очень интересно, почему после вчерашнего спектакля сцена не выметена.

Мирвик растерялся. И впрямь, забыл он, что его дело — метла.

— Что бушуешь, Великий? — вознегодовал оказавшийся рядом бутафор. — Какой мусор на сцене? Я все вымел, вечером еще.

— Вымел? — гневно обернулся к нему Раушарни. — Да там — словно стадо прогнали, разве что коровьих лепешек не хватает! И труха, и побелка, и прочий сор, что сверху летит! И все это растоптано!

— И труха была, и побелка, — согласился Бики. — И натоптано — спектакль же! А только я этак чистенько подмел…

— Чистенько?! А ну, пошли, взглянем.

Мирвик поспешил за Раушарни и бутафором, попутно прихватив из чуланчика метлу.

Как выяснилось, сделал он это предусмотрительно. Чистенькой сцена вовсе не выглядела.

— Да что ж такое?! — огорчился Бики. — Я же вчера… или само с потолка нападало?

— И само растопталось? — хмыкнул Раушарни. — Все убрать!