Владигор. Князь-призрак

— Стой, раб! — слабо прохрипел я вслед уходящему оруженосцу. — Вернись и подай мне воды!

— Не призывай его! — сказал невидимый голос. — Он ленив и глуп. Он дважды ронял веер на твое царственное чело!

— Пусть подаст мне воды и проваливает! — проворчал я, поднимаясь на локтях и поворачивая голову на звуки женского голоса. Баранья плошка слабо озаряла внутренность шатра, но этого света было достаточно, чтобы мои глаза различили в двух локтях от изголовья женский силуэт, с головы до ног закутанный в шелковое покрывало.

— Я подам тебе воды, — прошептала женщина, — и мне очень жаль, что это все, чем я могу тебе услужить, повелитель!

— Нечего набивать себе цену, старая шлюха! — буркнул я. — Я солдат и потому непривередлив, так что тащи флягу и лезь ко мне под плащ! И с обращением тоже не перегибай: повелитель еще сойдет, но не выше, поняла? А то ишь — «царственное чело»! Чтоб я по возвращении на колу покорчился? Вовек бы не видеть твоей сморщенной, беззубой рожи!

Пока я осыпал ее проклятиями, женщина стояла неподвижно, но, как только моя речь оборвалась вследствие внезапно нахлынувшей слабости, она шагнула вперед, резким движением сбросила с себя покрывало и осталась в тонкой, полупрозрачной тунике, едва доходившей ей до колен. Да, ее лицо было страшным: крючковатый нос свисал через бородавку на верхней губе и едва не касался острого подбородка, заросшего колючей серой щетиной, щеки сухими складками обвисали на скулах, но глаза, глубоко утопленные в морщинистых глазницах, горели яростным и страстным огнем. Однако под верхним краем туники, отделявшем шею от плеч, мои глаза различили атласный блеск молодой кожи, туго облегавшей высокие острые груди, впалый мускулистый живот и чресла с темным шелковистым пятном лобка в средостении точеных бедер. Я бросил взгляд на юного оруженосца, замершего в ожидании дальнейших приказаний: мальчишка спал, опираясь на древко опахала и слегка покачиваясь во сне. Но когда я крикнул, чтобы он погасил плошку, оруженосец вздрогнул, выпрямился и взмахнул веером. В шатре воцарился непроглядный мрак.

— Испугался, повелитель? — послышался страстный шепот из тьмы. — Не бойся, солдат, ты победил, получи свою награду, возьми меня!

Жаркая кровь бросилась мне в голову и кипящим металлом наполнила чресла. Я откинул плащ, протянул руки, но вместо трепещущих женских бедер ощутил в ладонях жесткие края невидимого предмета, на ощупь напоминавшего бронзовый щит средних размеров. Внезапно под куполом шатра вспыхнул свет, и я увидел, что держу в руках круглое серебряное зеркало, сквозь запотевшую поверхность которого проступают размытые очертания человеческого лица. Я упер нижний край зеркала в грудь, смазал ладонью влажный бисер и едва не вскрикнул от ужаса: из мерцающей глубины зазеркалья на меня смотрел Иль Хаан.

— Что, не узнал? — усмехнулся он, пристально глядя на меня и, по-видимому, наслаждаясь моим смущением.

— Узнал, господин, но… — пролепетал я, не в силах оторвать взгляд от окровавленного шарфа вокруг его шеи.

— Вот и молчи! — шепотом воскликнул он, протягивая руку сквозь полированную поверхность зеркала и прижимая к моим губам малахитовую печатку, украшавшую литой золотой перстень на среднем пальце его правой руки.

Ледяной холод мгновенно проник в мой рот и намертво приковал к зубам и без того оцепеневший язык.

— Молчи и слушай! — строго повторил Иль Хаан, убирая руку от моих губ и вновь погружаясь в магическое пространство зазеркалья.

Я кивнул, держа зеркало на вытянутых руках и краем глаза наблюдая за ведьмой, присевшей в ногах моего походного ложа. Теперь они оба смотрели на меня так, словно я и в самом деле был их повелителем и от моего слова или кивка зависела их дальнейшая жизнь. Ее прозрачная туника трепетала в такт дыханию, глаза горели бесстыдной похотью, но при этом я чувствовал, что продолжаю оставаться рабом, наемником, недостойным коснуться даже края ее одежд. Во взгляде Иль Хаана то и дело вспыхивали насмешливые искорки, от вида которых по моей спине пробегала дрожь.

— Ты решил, что я умер? — продолжал он. — Глупец, что ты знаешь о смерти? Ты видел вонючие, расклеванные стервятниками и изгрызенные шакалами трупы и в простоте своей думал, что это и есть смерть, ведь так?..

Я попытался пошевелить оледеневшими губами, но Иль Хаан вновь пресек мое усилие властным, нетерпеливым жестом.

— Молчи, несчастный! — воскликнул он. — Не слишком ли ты возомнил о себе, полагая, что я буду выслушивать твои бредни?! Нет, мама, вы только взгляните в его глаза, в эти пузыри, наполненные мутной слизью скотских вожделений, и, если вы увидите в них хоть слабый проблеск мысли, клянусь Небом, я уступлю ему свое первородство!

Последняя фраза почему-то очень сильно подействовала на старуху-девку; она стремительно придвинулась ко мне, повернулась к зеркалу, и я увидел, как ее отражение погрозило Иль Хаану пальцем. Точнее, отражение смотрело на меня, а сама старуха, названная Иль Хааном матерью, грозила призраку, обитающему в обманчивой глубине полированного серебряного щита.

И тут я вдруг отчетливо понял, что мне надо сделать. Я приподнялся на ложе, подвесил зеркало на крюк, свисающий из-под купола шатра, и положил ладони на девичьи плечи, прикрытые воздушной туникой. Иль Хаан в зеркале повторил мои движения с абсолютной точностью, с той лишь разницей, что он обнимал такой же призрак, каким был сам, а под моими пальцами трепетала вожделенная женская плоть. Губы мои были по-прежнему скованы ледяным оцепенением, но все остальное тело переполняла молодая страсть, бешеный напор которой не смог приглушить даже долгий переход по пустыне и изнурительный поединок с тем, чей призрачный двойник уже не взирал на меня с бесконечным презрением, но с зеркальной точностью повторял все мои движения.

Какие? Моя память не сохранила подробностей той ночи, а если бы и сохранила, то тебе, князь, я не стал бы о них рассказывать. Могу лишь сказать, что даже в моменты высшего наслаждения я, лежа на спине и глядя в полированную плоскость зеркала поверх седоволосой головы моей наложницы, видел не только молодую девичью спину, но и глаза Иль Хаана, неотступно следившие за мной через плечо этой женщины, которую он почему-то дважды назвал матерью. Догадки роились в моей голове, как пчелы в дупле старого дерева, но для того, чтобы перевести их невнятный гул на человеческий язык, придав ему форму вопроса, требовалось хотя бы недолгое уединение, а его не было ни у меня, ни у Иль Хаана. И когда наши взгляды на миг встречались и я готов был прочесть в его глазах немой ответ, моя любовница прикрывала глаза, закусывала нижнюю губу и так прижималась ко мне острыми сосками грудей, что дыхание мое стеснялось и горло перехватывала тугая пульсирующая петля.

Я не знаю, как долго длилось это нарастающее безумие, но когда мои чресла взорвались и кипящая лава прорвала вершину моей плоти — внутренность шатра озарилась яркой вспышкой голубого света и тут же погрузилась во тьму, поглотившую все очертания и предметы и в конце концов заполонившую мой череп через широко разверстые глазницы. В обрушившейся тьме я услышал страстный женский вопль и звонкий гул падающего серебряного зеркала.

Когда я открыл глаза, шатер был озарен лучами восходящего солнца, а мой оруженосец по-прежнему стоял при входе и держал опахало так, чтобы солнечный свет не падал на мое лицо. Надо мной висел пустой крюк. Я приподнялся, ища глазами сбитое под конец ночных утех зеркало, и увидел, что в ногах у меня сидит глухо задрапированная шелковым покрывалом фигура и держит в руках серебряный поднос, на котором лежат туго перевязанный кожаный мешок и амулет Иль Хаана — рычащий золотой лев с рубиновыми глазами. Золотая цепь амулета свисала с подноса, и на ее крупных гравированных звеньях я различал изображения важнейших событий Эпохи Великих Императоров.

Мне страшно хотелось пить; когда я жестом приказал оруженосцу подать флягу с водой, задрапированная фигура преградила ему путь и вместо фляги или ковша поднесла к моему изголовью поднос с мешком и амулетом. Я откинул полу плаща и хотел было оттолкнуть от себя поднос, но, встретив холодный неумолимый взгляд из-под нависающих шелковых складок, умерил свой порыв и сел, скрестив ноги.