Владигор. Князь-призрак

Я выбрал второй путь и, приблизившись к беглецам на четверть дневного перехода, разделил свой отряд натрое. Сотня лучников должна была зайти в лоб каравану и, перебив передовой разъезд, неожиданно появиться между холмами. Я даже полагал, что караванная охрана, увидев бессмысленность сопротивления, не только сдастся без боя, но и перейдет на нашу сторону, ибо дух бунтовщиков силен лишь присутствием зачинщика, чья голова представляется его переметчивым сподвижникам сомнительным залогом собственного помилования. В этом случае захват каравана мог обойтись практически без жертв: охрана возвращалась, окружала груженых мулов и, внезапно набросившись на изменников, разоружала и связывала их. На этот случай сотник даже имел при себе монаршую грамоту, обещавшую помилование всем, кто не будет особенно упорствовать в своих заблуждениях.

Но все мои расчеты, основанные на ложных предпосылках безмятежного процветания имперских задворок, рухнули. Не успел отряд приблизиться к беглецам, как был осыпан таким свирепым ураганом стрел, что всадникам едва удавалось удерживать на месте раненых, окровавленных коней, не говоря о том, чтобы скакать вперед и, тем более, читать бунтовщикам какие-то грамоты. К тому же с востока к ним на подмогу неслись полторы тысячи степняков, уже несколько поколений мечтавших скинуть унизительное ярмо имперской дани. Так исключительно по вине нашей высокомерной беспечности мы попали в западню.

Перед лицом неизбежной смерти я решил все же пробиться к изменнику и либо пасть, либо убить его. Я был знаком с изменником: мы оба выросли в военном лагере, спали под кровом одного шалаша и лишь полоска песка разделяла наши камышовые циновки. В воинском искусстве мы были почти на равных: вес и рост не позволял ему превзойти меня в верховой езде, но там, где требовалась сила в сочетании с выносливостью, я уступал первенство ему. Порой нас пробовали стравить, но я знал, кто скрывается под звонким именем Иль Хаан, и либо сразу давал подловить себя на каком-нибудь простеньком приеме, либо глуповато отшучивался. Через эти полустычки в наших душах пробилась взаимная симпатия, которая вскоре переросла в дружбу, скрепленную кровью, пролитой в первых походах и столкновениях с отрядами бунтовщиков, волновавших предгорные области.

И вот теперь мы впервые встретились с ним как враги, и никто из нас не мог заранее сказать, чем окончится этот поединок, неизбежность коего была очевидна не только нам двоим, но и нашим сторонникам, сблизившимся на выстрел из лука, но пока не выпустившим ни единой стрелы.

Как только мы с Иль Хааном поскакали навстречу друг другу, битва вмиг стихла, и всадники, уже не различая ни своих, ни чужих, образовали огромный круг, в центре которого должна была решиться их общая судьба. В случае победы Иль Хаана ряды бунтовщиков пополнялись их преследователями, тогда как его смерть рубила измену под корень и обращала толпу смутьянов в подобие быка с отрубленной головой. Толпа, князь, живет мгновением, а мгновением правит бог. Разные народы дают ему разные имена, но, независимо от этого, видят в его незримых лучах ореол над главой сильнейшего, чью силу чернь измеряет лишь размахом деяний, но отнюдь не благом или злом, которые им сопутствуют. Толпа всегда представлялась мне неким толстокожим животным, которое способны разбудить лишь очень сильные раздражители: массовые казни, голод, мор, наводнения, ураганы. Ты скажешь, князь, что это нелепо, ибо люди толпы сами в первую очередь и гибнут в подобных потрясениях, но у меня найдется что тебе возразить, начиная с того, что все мы герои, ибо умеем забывать, что от рождения приговорены к смерти. Кроме того, вид чужой смерти никогда не мог разубедить живых в своем личном бессмертии, иначе на земле не было бы войн, ибо враждующие армии бросали бы оружие и разбегались по кустам при первых же убитых. Впрочем, когда в бой идут насильно навербованные пленники, за ними следуют шеренги хорошо вооруженных воинов, один вид которых обращает трусов в отменных храбрецов: вероятность получить клинок в грудь все же чуть меньше неизбежной стрелы между лопатками.

Но при бунтах внутри страны все происходит иначе: змея вражды проползает между братьями, сыновьями, отцами, сестрами, успев коснуться и отравить кровь каждого ядом злобы и ненависти. Бунт не знает пощады: кровь жаркого стыда в жилах усмирителя охлаждается видом мертвого бунтовщика, ибо помилованный будет не только напоминать победителю о допущенной слабости, но и внушать ему сомнения в собственной правоте. Однако умирать не хочет никто, и потому, когда Иль Хаан и я дали шпоры коням и поскакали навстречу друг другу, битва вмиг прекратилась и все головы обернулись в нашу сторону. На скаку мы расстреляли наши колчаны; я вынимал стрелу за стрелой и почти не целясь пускал их навстречу Иль Хаану. Его стрелы свистели вокруг моей головы, две из них воткнулись в мой налобник, уронив мне на плечи пестрое ястребиное оперение, а одна рассекла кожу рядом с глазницей и застряла между виском и ремнем шлема. Крови из этой царапины вытекло так мало, что к тому времени, когда мы сблизились с Иль Хааном, вся она засохла в моей бороде. Такую рану можно было считать приветствием, знаком вежливости, полученным в обмен на отметину, оставленную моей стрелой на его шее под самым ухом.

Пролог к этой трагедии мы разыграли по всем правилам; далее следовало жесткое, на всем скаку, столкновение с тяжелыми копьями, которые были подвешены к шеям наших коней на упругих сыромятных ремнях. При удачном ударе такое копье пробивало насквозь не только конскую шею, но и припавшего к ней всадника. Мы оба знали это и потому, направляя оружие, свешивались вбок, чтобы пропустить встречное копье мимо плеча. Первый акт длился считанные мгновения, и, когда пыль, поднятая конскими копытами, осела, перед зрителями предстали два пеших воина с саблями наголо и две хрипящие лошади, сколотые копьями подобно двум пленникам, чьи шеи намертво скованы железной рогаткой. Они так и умерли стоя, упершись в пыль широко расставленными копытами и уткнувшись друг в друга оскаленными мордами. Густая конская кровь хлестала из перебитых жил, орошая наши доспехи и небольшие круглые щиты, сделанные из черепаховых панцирей.

Мы посмотрели в глаза друг другу, чтобы сразу понять, кто из нас умрет и будет погребен в этих песках до заката солнца, а кто останется жив и либо поведет воинов через пустыню, либо развернет свежего коня мордой на юг и вернется под жесткую длань нашего императора. Воинам было все равно: последние годы ими в большинстве случаев правили ничтожные развратные чиновники, обратившие армию в сборище вооруженных бродяг, живущих трусливым вороватым разбоем и вымогательством выкупов за наложниц, похищенных из гаремов своих же начальников. За последние годы механизм этих похищений был отработан столь безупречно, что принял вид некоего ритуала: жертва забиралась в крону абрикосового или какого-нибудь иного фруктового дерева якобы для того, чтобы полакомиться плодами, а похитители подстерегали ее на стене, окружавшей сад. Дальше все происходило почти мгновенно: вор, подобно пантере, прыгал в крону, набрасывал девице мешок на голову, обвязывал веревкой ее плечи и талию, а затем его товарищи перетягивали обоих через стену, под которой стояли свежие кони. Я никогда, наверное, не смогу до конца понять, чем Иль Хаан увлек за собой этих вояк, достаточно опытных для того, чтобы представлять себе все ужасы перехода через палящую пустыню. К тому же никто из них не мог наверняка сказать, что племена, к которым они направляются, встретят их с отменным радушием: вид приносимых ураганами останков явственно говорил о принадлежности этих племен скорее к их воинственным кочевникам, нежели к мирным садоводам.

И все же они пошли за ним, поддавшись очарованию, которое исходило от этого человека, окружая его тонкий лик незримым сиянием божественной избранности. Но, по-видимому, Иль Хаан чем-то прогневал своего бога, и тот избрал меня, чтобы я разбил этот божественный сосуд. Наши щиты со страшным стуком бились друг об друга, ноги в сандалиях месили кровавую грязь, доспехи скользили по потным телам, а кривые сабли исполняли над головами стремительный танец, подобный пляске грозовых молний.