Осенние (СИ)

Она выплюнула в меня матерной очередью и отключилась.

Я же подошла к окну и, не включая света, посмотрела на улицу. Ветром время от времени швыряло в стекло каплями дождя, но дождь был по-прежнему слабый. Глядя на прозрачные потёки, я вздохнула: было бы гораздо легче, скажи мне Костя, что не всё так плохо. Ведь он должен понимать, что о нём могут так думать. Что он сломался. Что его карьера… Фыркнула. Всё равно не поверю, что он будет нищим бездельником. Скорее всего, его дед привык к определённому богатству и считает, что Костя, лиши его привычного, будет нищим. Не верю!

За всю эту неделю почти каждый день, ближе к вечеру прибегали Женя и Михаил. Хотя я им и втолковывала, что у меня нога болит, а не руки, они продолжали читать мне и печатать. Мама как-то задумчиво сказала, что пирожки она, конечно, печь не устала, но откуда у неё впечатление, что они бегают не из-за меня, а из-за пирожков?

Однажды я спросила Женю об Иришке.

Порфирий взял её на работу. Меня тоже восстановил. Вроде всё хорошо. И пробные рисунки лица девушки вроде спокойные, но что-то меня беспокоило. Женя сказал, чтобы я не тревожилась. Он созванивался с девушкой, и та сказала, что у неё всё просто замечательно… Вопреки опасениям Кости, Михаил в Иришку не влюбился. Кажется, ему и в самом деле больше нравилось сидеть у нас дома. И, вспоминая, ворчание деда, я усмехалась: видимо, огромная квартира матери не так тянула даже младшего внука, хоть и была ему домом.

Суббота должна быть днём открытия нашей с Женей выставки.

Нога у меня почти не болела. Хромать я, в общем-то, уже не хромала. С Таней снова побегали по магазинам, накупили мне вещей к открытию. Таня была страшно горда, что у меня выставка. И что её пригласили с Пашей.

Сама выставка у меня никаких чувств, честно говоря, не вызывала. Не было главного в ней — присутствия Кости. По мобильному я пару раз спросила у него, приедет ли он к выставке. Он отнёкивался незнанием.

Вечером в пятницу ко мне приехал Женя.

По домофону, к которому я подошла, его голос мне показался странным.

На пороге квартиры он появился даже в электрическом свете бледным.

Но спокойно поздоровался с мамой, спокойно прошёл в мою комнату. Пропустив меня в неё, плотно закрыл дверь. Помолчал немного и сказал:

— Алёна, ты только не пугайся… — Он отвёл взгляд в сторону, а потом раздражённо оскалился и выдохнул: — Твои листы в галерее порезали. — И снова отвёл глаза, очень злой.

— Что? — не поняла я. — Как это — порезали?

Он помолчал снова, будто собираясь с духом.

— Камеры засекли человека, который взломал замок в тот зал, где устроена наша выставка. Он был в очках, но мы его узнали. Будет новый скандал с этой дурой, но самое страшное она сделала. Она ножом порезала, покромсала все твои рисунки.

Я замерла, когда сначала поняла, а потом представила, что же именно произошло. Все мои рисунки, любовно приготовленные к выставке, изрезаны? Чувствуя, как пол уходит из-под ног, я села, хотя до сих пор стояла у окна. Села, с трудом нащупав спинку стула. Посидела, ничего не соображая, потом посмотрела на Женю.

— Жень, а как же ты? Твои ведь не тронули?

— А смысл? — резко отозвался он. — Я все свои работы сделал под твои. Постепенно, рисунок за рисунком, я менял всю композицию, пока она не стала соответствовать духу твоих работ. И теперь — в зале пусто.

Вот теперь я почувствовала себя виноватой. Может, разговаривать с Верой надо было так, чтобы у неё мысли не возникло отомстить мне? А то, что это месть — ясно без объяснений. И что теперь делать Жене… Я взглянула на папку с последними рисунками. Косте я пересылала их не все сразу, а понемногу. Чтобы он мог проникнуться каждым.

— Женя, концепция ведь та же? «Двое в городе»?

— Да. Именно под неё я менял свои…

Я встала и подошла к книжному шкафу. Открыла нижние дверцы и вынула папку.

— Жень, посмотри — может, из этих что-то подойдёт?

Он нехотя взял папку, открыл. Увидел. Лицо медленно освободилось от раздражённого выражения. Всматривался долго, потом убрал верхний — вгляделся в следующий. Досмотрел — и поднял глаза на меня.

— Алёна, это слишком личное. Это поразительные работы, но они…

— Женя, если эти рисунки не подойдут (а это меня сейчас интересует больше всего), я буду чувствовать себя виноватой. Впрочем, ведь я и в самом деле виновата, что срывается твоя выставка. Забудь о Вере. Думай сейчас только о выставке. Не давай чувствам возобладать над делом. Оно сейчас нужней.

Он снова пересмотрел рисунки и сорвался с места.

— Поеду туда прямо сейчас! Они работают до восьми, хоть сам зал закрывается в семь. Успею! Администратор сейчас тоже там. Ну, ты помнишь его — Григорий Андреич! Алёна, спасибо тебе!

И уехал в мокрый вечер.

Я вернулась в комнату, тёплую и сухую.

Не знаю, что скажет Костя, вернувшись, когда узнает, что лучшие, самые искренние, почти интимные по чувству картины с нами теперь станут достоянием широкой публики, как это говорится в газетах… Мне осталось передать ему последние три картины из тех, что я нарисовала и просканировала. Сегодня ему есть что рассматривать. Жаль, что пропал запал и я не могу снова начать рисовать.

Снова выключила свет и устроилась на широком подоконнике. А кот устроился на моих коленях… Как хочется пожаловаться кому-нибудь. На что угодно. На плохую погоду. На пропавшее желание рисовать. На невозможность ткнуться в кого-нибудь, обнять этого кого-нибудь и слушать, как стучит его сердце. Нет, есть такая возможность — пожаловаться. Но что-то внутри запрещает это делать. Что-то внутри требует быть спокойной и сильной… Сильной… Передёрнула плечами, глядя в тёмное окно. Легко говорить — сильной, когда не видела, но легко представляешь изрезанные в клочья рисунки, где мы с Костей вместе. Были.

21

Женя потом сказал, что народу на выставке неожиданно много было. А потом подумал и пожал плечами: хотя, в общем-то, пришли все те, кто и должен был появиться. Странно, но, несмотря на многолюдное посещение, мне всё казалось, что в зале пустынно и сухо, и паспарту с рисунками, закреплённые всего лишь на прочных нитях, шуршат от сквозняков, заставляющих их тереться о стены. И ещё ужасно раздражал запах застоявшейся пыли, хотя мы с Женей приехали в галерею раньше всех, за полчаса до назначенных четырёх, и техслужащие поспешно домывали полы в нашем зале при нас. Но вместо запаха сырых, постепенно подсыхающих полов я постоянно чувствовала пыль.

Прошло всё очень спокойно. Сначала торжественную часть на открытии выставки провёл преподаватель университета. Женю и меня продемонстрировали всем, кто нас не знал, а потом посетители разошлись посмотреть саму экспозицию. Из посторонних гуляли по нашей выставке только те, кто был в этот момент вообще в зале и заинтересовался, что происходит в отдельном его крыле.

А так… Естественно, с Женей пришли однокурсники и ребята с предпоследнего курса худграфа. Ещё бы — такая выставка! Акварель Женьки привлекала всегда. А тут ещё в сочетании с моими карандашными — и теперь уже мелковыми работами.

Пришёл Аркадий — с матерью, при виде которой я тихонько ахнула про себя и пригорюнилась: умеют же люди одеваться так, что вроде и просто, но насколько элегантно! Мой кофейного цвета шёлковый костюмчик мгновенно померк на фоне её аристократично-серого, льняного! Правда, Елена быстро подправила моё настроение, подойдя и искренне поздравив с первой, пусть и совместной выставкой. Аркадий же просто, как будто так и надо, поцеловал мне руку — на что мой папа, стоявший чуть поодаль, еле заметно приподнял бровь, а Женя почему-то насупился.

Пришли родители Жени. Его отец, которого я побаивалась (а вдруг скажет — примазалась к работам и славе сына?), отнёсся к знакомству со мной…э… благосклонно. Зато Женькина мама восторженно ахала (предыдущие работы она видела и уже знала о несчастье с моими рисунками) и сразу загорелась желанием познакомиться с моими родителями, после чего я и представила друг другу оба наши семейства.