Злая вечность

— Каким же образом были эти материки поглощены океаном?

Библиотекарь потер руки: это было его обычным жестом перед тем, как начать рассказывать.

— В этом-то и весь вопрос. Вопрос, над которым ломают себе головы ученые. Надо вам сказать, что в геологии существуют две гипотезы. — О, не пугайтесь, — прибавил он, усмехнувшись, — я в двух словах. Притом же это доступно десятилетнему ребенку. Две гипотезы. Одна — более старая, в 19-ом веке совсем заброшенная, даже осмеянная — теория внезапных геологических переворотов, теория катастроф. По этой гипотезе, периоды относительного затишья внезапно сменялись на нашей планете периодами бурными, когда дремавшие до тех пор подземные силы вдруг начинали проявлять свое страшное, разрушительное действие. В эти периоды поднимались новые горные цепи, начинали извергаться вулканы, земля, содрогаясь, рождала новые материки, а старые мгновенно гибли, проваливаясь в морскую пучину. Периодически наступающими катастрофами эта теория объясняла, между прочим, прерывистость в развитии органического мира: гибли прежние формы жизни, новые условия создавали новые формы…

Библиотекарь, говоривший с увлечением и очень быстро, вдруг остановился. Обычным своим движением ящерицы он облизал губы.

— Теория, которую я сейчас имел честь вкратце сообщить вам, — начал он насмешливо-торжественным тоном, — это теория старая, теперь, как я уже сказал, оставленная. Новая же теория, принятая официальной наукой 19-го века, гласит, что в мире все, слава Богу, идет медленно. Потихоньку. Попыхивают вулканы, изменяются очертания морских берегов: в одних местах материки — медленно и на протяжении человеческой жизни незаметно — опускаются. В других — так же медленно поднимаются. Землетрясения тоже время от времени беспокоят человечество в разных местах земного шара, но потом, разрушив всего несколько деревень или городов, стихают. Вот вам и вторая теория. По этой теории, стало быть, выходит, что природа, вообще говоря, паинька, если иной раз и дурит, то не очень. История земли сплошная эволюция, без всяких эксцессов. Ну? что вы скажете? Какая из двух кажется вам более заслуживающей доверия?

Князь смутился.

— Я недостаточно сведущ, чтобы судить, — сказал он.

— Однако… однако, если говорить правду, мне больше нравится первая. Я был в Альпах, на Кавказе… Когда смотришь на это безумное нагромождение гор, на этот каменный бред, то отказываешься верить, что не было чудовищной, не поддающейся воображению катастрофы!

— Браво! — вскричал библиотекарь. — У вас правильный нюх, если позволено будет мне так выразиться. Правильный нюх, monsieur, в науке стоит какой хотите учености. И без него она — ноль. Я знал на своем веку доцентов и докторов вот с такими трудами и никогда, ни разу в ученые их головы не пришла эта самая простая мысль, которую вы сейчас высказали. Да, в судорогах боли, в корчах, со скрежетом зубов рождала земля свои новые формы, а не постепенно. Вы сами, князь, нашли ответ на интересовавший вас вопрос: древние материки погибли в результате ужасающих мировых катастроф. Притом, заметьте, катастроф периодически повторяющихся, грозящих нашей планете и в будущем. Чтобы закончить наш сегодняшний разговор и заинтересовать вас в его продолжении, прибавлю следующее: есть основания думать, что мы в настоящий момент находимся накануне такой мировой катастрофы.

7. Она исчезла

Беспокойное чувство, которое библиотекарь возбудил в князе при начале их знакомства, с каждым их разговором все обострялось. Это было ощущение какой-то связанности, отсутствия свободы, потери или, во всяком случае, ущерба собственной воли, подчиненность чужой, которое вызывало одновременно и тревогу и жуткое наслаждение. В присутствии библиотекаря весь строй мыслей князя менялся. Но даже не разговаривая с ним, не видя его, он никогда уже вполне из-под власти его не выходил. Часто и много думал он о том, что тот ему говорил, об этих странных пророчествах, которые так созвучали его собственным тревожным, хотя и неясным ожиданиям.

Через несколько дней после разговора о мировых катастрофах, библиотекарь пригласил князя к себе вечером, после ужина, выпить чашку кофе.

Князь поблагодарил, сказал, что очень рад, спросил только, не стеснит ли.

— Вы… один живете?

— Один. Теперь один, — ответил библиотекарь. Князь вспомнил то, что он слышал о загадочной смерти его дочери. — Я даже прислуги не держу, — прибавил тот. — По утрам ходит ко мне старуха. Уберет все и уйдет. Так спокойнее. Мы будем одни и прекрасно побеседуем. Я вас жду.

В этот день случилось с князем очень поразившее его происшествие. С неделю не был он у витрины антикварной лавки. Но тут почувствовал, что должен идти. С куклой — он знал — что-то случилось. Он не ошибся. На витрине ее не было. В своем волнении князь даже не заметил тонкой, похожей на Вольтера, стариковской рожи, следившей за ним из-за пожелтевшей гравюры. Он, верно, простоял бы так до вечера, если бы тот же, похожий на Вольтера старик, высунувшись из двери, любезно и заискивающе не спросил его, не угодно ли monsieur купить какую-нибудь antiquité? Вопрос еще больше испугал князя. Он пробормотал что-то непонятное и почти побежал прочь. По выставившемуся вперед подбородку, любопытным глазам и как бы вынюхивающему носу этого антиквария, князь понял, что он уже давно за ним следит, знает причину его постоянных посещений и теперь в душе над ним смеется. Особенно не понравилось ему в старике его поразительное сходство с Вольтером. Вольтера князь терпеть не мог, говоря, что с легкой руки этого пошляка человечество целый век только и делало, что зубоскалило.

«А может быть, он и не виноват, этот Вольтер, — думал князь, отойдя от лавки. — Может быть, ей просто-напросто вздумалось меня подразнить. Кому ей? Кукле? — задал он себе щекотливый для самолюбия вопрос. Но тотчас же мужественно отвечал. — Да, кукле: в известном предельном смысле, который я должен еще как-то выстрадать, кукла и есть она. Разобраться во всем этом мне поможет библиотекарь», — решил он вдруг, сам не зная почему.

8. Работы маленькой Нини

Вечером князь пошел к библиотекарю. Квартира его помещалась над библиотекой, в верхнем этаже. Из передней хозяин провел своего гостя в довольно большую комнату. В ней был образцовый порядок. Направо, где горел камин, выступ стены отделял уютный уголок. Мебель в этом уголке была старая, красного дерева, крытая выцветшим синим бархатом. Здесь был полумрак. Только красный отсвет камина ложился на блестящий паркет и на край мягкого ковра. Лампа под низко спущенным зеленым абажуром стояла в другом конце комнаты налево, на старинном бюро со множеством выдвижных ящичков.

Библиотекарь, потирая свои маленькие сухие руки, объявил, что кофе у него уже готов и просил князя присесть.

Князь сел на бархатное кресло в понравившемся ему уголке, перед камином. От кофе он было начал отказываться, но хозяин сказал, что пить вечером черный кофе его ancienne habitude и что хлопот это ровно никаких не составит.

Библиотекарь вышел, князь принялся рассматривать висевшие по стенам картины.

Они давали на обоях красивые, хорошо расположенные пятна. Но когда князь, надев пенсне, в них вгляделся, то был немало изумлен. Картины — рисованные, по-видимому, одним и тем же очень даровитым художником — контрастировали с уютом старомодной обстановки, к которому шли бы портреты бабушек или натюрморты. Они были странного содержания, эти картины. На одной изображалась дикая пляска каких-то кентавров. На другой — чудовищно безобразная голая женщина. Особенно гадко было то, что к своим отвислым грудям женщина эта прижимала букет пунцовых роз. Притворно стыдливое и чувственное выражение уродливого лица было передано мастерски.

Были здесь и свившиеся в отвратительной судороге обнаженные тела, были бородатые женщины и мужчины с женскими грудями, другие с непомерно развитыми половыми органами, уроды с невероятными горбами, крохотные головы на жирных телах и, наоборот, огромные на телах детских, но старчески-хилых. Бессмысленные улыбки идиотов сочетались на лицах всех этих чудовищ с выражением безмерного, экстатического ужаса в глазах. Словом, это был бред, создание потерявшего равновесие воображения. Но — и это больше всего поразило князя — в подлинной реальности этого бреда не оставалось сомнения. Так передать можно было, только увидев. Увидев глазами. Может быть, даже ощупав.