Вурди

— Вурди меня сожри! — проворчал он, торопливо стаскивая с плеча сумку, на дне которой таскал с собой Ай-ины снадобья. От простуды, от кашля, на случай, если зверь задерет, — много всякого. „Может, чего и сгодится, — подумал охотник. — Сон-трава например. Настой. Не уснет с одного глотка-то. А глядишь, и успокоится…“

— Надо же! Угораздило! — проворчал он, доставая наконец требуемое. Торопливо сорвал восковую крышку. Подошел к бродяге, протянул маленький глиняный кувшинчик: — На, выпей. Полегчает.

Бродяга поднял на нелюдима мутный взгляд. Глупо хихикнул. Брезгливо оттолкнул протянутый настой. В горле его что-то неприятно булькнуло. Потом испуганно моргнул.

— Пей, говорю!

— А! И ты туда же! Ты мне вурди не поминай! — хрипло крикнул бродяга, отшатываясь от протянутой руки, будто и в самом деле не человек, а оборотень тянулся к нему. — А-а-а! — кричал он на весь лес, и лес так же громко вторил ему: „А-а-а! У-у-у! А-а-а!“

Не лес.

Волки.

Стая.

„Надо уходить, близко они совсем. А костер-то почти погас. Нечем их будет. Отгонять-то. Надо уходить, — тревожно подумал охотник и тут же остановил себя: — С этим-то? Куда?“

— А-а-а!

Крик резал уши.

— Убью! А-а-а! Отродье! Всех! — отшельник вздрагивал всем телом. — Сволочь! Дурак! — Это уже Гвирнусу. Скрипнул зубами, охнул и неожиданно повалился прямо на пылающие жаром угли. Взвыл от боли, с невероятной ловкостью перекатился через себя и уже на другой стороне костра выпростал из-под себя обожженную четырехпалую руку и ткнул ею куда-то в темноту: — Вот она! Вот! Стоит! Сучка! Гадина! Смотрит! Что я ей сделал?! Что?! Уб-бью!!! — И уже глядя на Гвирнуса: — Ну! Что стоишь, пень корявый! Ты мне этих… гаденышей тащи. Из норы. Таких же… — Он потянулся через костер к брошенному им тельцу. — Слышишь, воют?

Гвирнус покачал головой. Нет, не слышу. Там вдалеке — да, слышу. А здесь… Только вроде как поземка шуршит, подвывает. Угольки потрескивают. Вроде еще как скулит кто-то. Тихо так. Жалобно. И не по-волчьи вовсе. По-собачьи…

— Не слышишь разве? — уже спокойней повторил отшельник, будто понемногу приходя в себя.

— Воют? Не-е… — пробормотал нелюдим, прислушиваясь.

Вот. Опять.

Где-то совсем близко, в норе. Щенок. Точно ведь в норе. И не волк вовсе. Пес. Не дам отшельнику. Убьет он его. „Себе возьму“, — неожиданно решил нелюдим, оглядывая поляну. Снова прислушался. Нет, не в норе. Чуть в стороне. Небось чует. Опасность-то. Пока то да се, выполз. А далеко уходить боится. Мамки-то нет. Плохо без мамки.

— Где ж ты, а? — буркнул нелюдим. Собака? Щенок? В лесу? Откуда? В новом Поселке собаки были разве что у семейства Нарта да у старого пердуна Шепелявого. И те — тощие, престарелые, уже ни на что не годные. Разве что тявкнуть из последних сил. Да и то нет мочи слушать, хоть уши затыкай. Рыжий кобель у Нарта. Серый, волчьей породы у старика. Еще у Тисса был, так того зимы две как ведмедь задрал. У Лая… Так ведь не кобель — сучка. Еще у Настасьи (во баба — почище мужика будет!). Точно ведь у нее, вспомнил нелюдим. Этот вроде ничего. Да больно уж дикий. Только и знает, что в лесу шастать. И еще две сучки. У бывшего рыболова Дрона (этой уже не до кобелей). И у Гергаморы. В старом-то поселке, Речном, с собаками и не цацкалась никогда. А как пришло время уходить — прихватила. Знала, старая карга, что на новом месте хорошая сучка подороже охотничьего ножа будет. Да только перестаралась — опоила чем-то псину: нет от нее щенят. Вот и получается — повывелась собачья порода в здешних местах. Хоть волком вой.

„Воют. Еще как“, — не без ехидства подумал Гвирнус, прислушиваясь к звукам ночного леса.

— Где ж ты, а?

— Вишь, сбежать вздумал, — слабым голосом сказал отшельник, — правильно. Этого первым. Я бы и сам. Да что-то ноги занемели, не идут совсем. — Крякнул: — Не беда. Пройдет это. Не впервой…

Гвирнус порылся в мешке. Достал склянку с мазью. Кинул уже почти пришедшему в себя отшельнику:

— На, натри.

И двинулся по поляне, внимательно оглядывая окрестности.

— Эй!

Теперь поскуливание раздавалось совсем близко, в нескольких шагах. Но и волчий вой куда ближе, чем раньше. Еще немного и… „Какой, к вурди, щенок. Хворост надо собирать“, — ворчливо подумал нелюдим. Однако до рези в глазах всматривался в синий от лунного света снег и тихо приговаривал:

— Ну же, писклявый, ты где?

Тишина. Будто испугавшись его голоса, жалобно скулящее существо умолкло.

— Дурень. Я ж к тебе добром. А ты…

— Оно и верно. Добром, — хихикнул где-то за спиной отшельник.

— Добром, — упрямо повторил нелюдим. Щенок коротко тявкнул и снова умолк.

Там. За сосенкой», — подумал Гвирнус, ускоряя шаг, проваливаясь в рыхлом молодом снеге. «Если кобель, назову Снурком, — внезапно решил он, — если сучка…»

— Нашел гадину?

Гвирнус обернулся:

— Нашел. Ноги-то как?

— Натираю, — проворчал отшельник, — ты это… Не тяни. Слышишь? Мамаша-то близко совсем.

— Слышу, — проворчал нелюдим, наклоняясь над маленьким серым комком. — Вот ты где! Чего ж ты аж под самый камень забился, дурень? Тут, вишь, и тень, и ты аж по самую холку зарылся. А пройди я? Мимо? Я ж — не ты, ночью-то не ахти как вижу. Вот и подох бы тут без меня. Ну, чего уставился — вся морда в крови? — Он снова повернулся к костру: — Ножом, что ли, в нору совал?

— Совал. А что?

— Так. Ничего.

— Сам прирежешь? Или помочь?

— Сам, — усмехнулся охотник. Скинул теплую рукавицу, потянулся к острой мордочке и тут же отдернул руку — острые зубки едва не вцепились в его палец. Будто испугавшись сделанного, щенок заскулил. — Ишь ты! Боевой! — уважительно сказал нелюдим. — Ты не меня, ты этого кусай, — ехидно добавил он, покосившись в сторону костра. Брошенный отшельником хворост постепенно разгорался. Видно было хорошо. Бродягу (без портков). «Отморозит задницу-то», — мысленно усмехнулся охотник. Мертвого волчонка на снегу. След полозьев. Ай-ину склянку, которая валялась нетронутой там, куда ее бросил нелюдим. «Не взял, значит». Однако ноги бродяга растирал. Чем-то своим.

«Его дело», — решил Гвирнус. Он снял с плеча мешавший лук, колчан с десятком стрел. Присел на корточки. Не без удовольствия оглядел находку. Еще у костра по жалобному повизгиванию он определил, что услышанные им звуки вовсе не похожи на волчьи. Слышал он, как визжат и потявкивают волчата, — их голоса насквозь пропитаны лесом, это не потявкивание даже, а сплошной протяжный скулеж. Так ветер, залетев в печную трубу, вдруг застонет жалобно, почти по-человечьи: мол, выпустите меня отсюда, не дело это для вольного ветра — в печных трубах горевать. И ноет он, и ноет — все жилы тянет. Собачий же голос не таков. Даже жалобный, как сейчас. Тут больше достоинства. Лесом даже не пахнет. И на человечье нытье ничуть не похоже. Тут — свое. Хоть и жалобное, а с достоинством. Собака (даже месячный щенок, как этот) свою цену знает. Не будет она ни за что ни про что случайным слушателям душу надрывать. Разве что, бывает, хозяин раньше пса возьми и помри. Тогда — да. Тут уж не до достоинства — одна тоска. Ну да это дело особое. Смертное.

Щенок был хорош. То, что морда в крови, оно и понятно — вылизывал себя. Рану вылизывал. Вон на спине — аж с мясом шерсть выдрана.

— Сейчас помогу тебе. — Гвирнус полез в котомку. Лежала у него где-то на самом дне чистая тряпка. Для себя носил. Случись что — перевязать. Но сколько по лесу ни шастал, сколько со зверьем ни воевал — ни одной царапины. Будто заговоренный. Будто сам лес взялся его охранять. Другие, бывало, то на ведмедя в гуртнике напорются — еле ноги унесут, то, смотришь, лицо все исполосовано — рысь когтями прошлась. А у Гвирнуса таких случаев ни-ни. Разве что на гиблый корень он мастак нарываться. Так ведь тут никакой перевязи не надо — кровь и не течет вовсе. Гвирнус рылся в котомке в поисках тряпки, щенок же смотрел на него огромными бусинами глаз. Жалобно, с недоверием, зло.

— Терпи, — пробормотал Гвирнус. И добавил с усмешкой, прислушиваясь к приближающемуся со стороны лесного поселка вою: — Ишь как расходились. Твои небось… Дружки.