Волк: Ложные воспоминания

На востоке понемногу светлеет, я вышел из машины и потянулся, жалея, что выбросил бутылку. Все равно как закопал в то утро сигареты. Желание сбросить старую кожу и за считаные часы нарастить новую. Измучен изменчивостью. Хотелось чего-то более окончательного, но вряд ли оно существует где-нибудь еще, помимо смерти. Я шагал от коттеджа к ферме, чтобы забрать мешок с продуктами, которые фермерская жена купила для нас в Эштоне, а обратно решил срезать путь и пройти по лесу. Было очень жарко: добравшись до своей любимой поляны, я сорвал стручок молочая, сел на землю и разломил его; серовато-зеленое молочко, немного клейкое, внутри мягкий пух и гнездышки темно-коричневых семян. Тут ветер подул с другой стороны, запахло чем-то неприятным, я прошел через всю поляну к горе меха: олень, уже без глаз, в глазницах мухи, морда, седая от старости, в животе рваная дыра, наверное, поработала лиса, и в этой дыре неправдоподобно густая гора белых червяков, пожирающих мясо. Я вспомнил, что в мешке с продуктами была припасена для отца банка фонарного масла. Встав на колени, разрезал дерн, оттащил в сторону сухую траву, потом, отыскав между гамбургером и молоком банку, разбрызгал масло по червякам и по мухам, их породившим, сунул в эту кашу спичку и резко отпрянул. Жуткая вонь горящего мяса держалась недолго. Я подошел к трупу — живые червяки прокладывали себе путь сквозь спекшуюся массу мертвых. Дома я сказал матери, что эта женщина, наверное, забыла фонарное масло. Странно вспоминать о чем-то впервые — не столько отвращение к червякам, сколько желание посмотреть, как они горят.

Я закурил сигарету и сильно закашлялся, так что в горле пересохло и запершило. Воздух чуть-чуть светился размытым перламутровым светом. У меня за спиной дорогу перешла кошка. Стелется туман, переползая через дорогу, огибая меня пониже пояса, из болота, мимо машины, по траве, вокруг дома, одно волоконце втягивается в дверь. Я прикурил новую сигарету и подумал: для чего я стою на рассвете перед пустым домом — неужели жду, что сейчас в дверях появится отец в оставшихся от колледжа кавалерийских бриджах и позовет меня выпить кофе? Он не узнает во мне своего сына, ведь он, разумеется, еще не женат, а я старше его на десять лет. Отец моего отца скоро тоже встанет, чтобы развезти деревенскую почту, — он занялся этим после того, как закончилась работа в лесу. Он скажет моему отцу, чтобы тот снимал эти свои дурацкие бриджи и шел обрабатывать кукурузу на передних сорока. Я пройду вслед за отцом до сарая, где он полчаса будет запрягать лошадей. Потом мы будем разговаривать, и, прислонясь к забору, он скажет, что с радостью вернулся бы в колледж, а то на ферме очень скучно. Я соглашусь — работа тяжелая, а деньги маленькие. Потом он прицепит культиватор, уйдет прочь вместе с лошадьми, а я скажу: приятно было поговорить — и уйду к машине.

Кто-то проехал по дороге и просигналил мне. Я помахал рукой. Еще одна ранняя птичка. Я сел в машину и поехал в Рид-сити.

Весной 1960-го я опять уехал в Нью-Йорк из желания уехать куда угодно — три февраля подряд я доходил до полного безумия и научился это предвидеть. Дома я нашел для любви двух девушек, и в моих мыслях воцарилось идеальное равновесие — каждая словно отрицала существование в этом мире другой. В сладко-противоречивом сиропе моих мозгов твердо обосновалось двуличие, так что я выбрал альтернативный вариант, то есть бросил обеих. Я прошел пешком от вокзала Пени до Восточной Одиннадцатой стрит и попросился на ночлег к старому приятелю — умнице-гомосексуалисту, преподававшему дизайн в Купер-Юнион. Раньше мы много спорили и ругались из-за его сексуальных пристрастий — он был жутко красив, и я думал, что мне бы такую внешность, все самые роскошные женщины были бы моими. Чисто физиологически у мужчин на одно отверстие меньше, а значит, и на одну возможность. Но он утверждал, что осознал свою гомосексуальность в тринадцать лег — именно в этом нежном возрасте, когда большинство молодых людей дрочат на «мисс Апрель», у него начались «романы».

Когда я заявился, он с двумя друзьями — любовником и жившей вместе с ними юной француженкой — собирались куда-то на ужин. Они выволокли из стенного шкафа матрас, соорудили мне на кухонном полу постель и бросили одного, даже не подумав позвать с собой. Наверное, у них там какая-нибудь мудацкая оргия. С бокалом вермута в руке я облазил всю квартиру. На полках ничего — только вермут и джин. Роясь в книгах, я наткнулся на светло-желтый конверт с фотографиями, это оказались поляроидные снимки голых мужиков. Их было, наверное, не меньше сотни, а в обстановке легко угадывалась эта самая квартира. Я тут же принялся завидовать такой хищной сексуальности. У всех стандартная глупая ухмылка, у некоторых стоит, у других вяло болтается. Господи боже. Если я начну прямо сейчас и посвящу этому все свое время, мне понадобятся годы, чтобы добиться благосклонности такой кучи народа. Я допил бутылку вермута, зашел в ванную и посмотрел в зеркало. Далеко не красавец — может, и стоило бы потратить пару штук на пластическую операцию. Спсб. Я опять достал фотографии и задумался об устойчивых херовых мифах. Ни один из стоячих членов не был особенно велик. Я выглянул в окно, ощущая себя достаточно пьяным и несколько приподнятым. Пользоваться — не значит обладать, вот что важно. Год за годом по всему миру люди проделывают это друг с другом, сцепляясь внутренностями. В пещерах и высокогорных швейцарских шале; мистер Свин Бизнесмен трахается и визжит за пятнадцать минут до смерти от сердечного приступа. Отдайте мою жизнь этой прекрасной розе.

Я поборол отвращение к джину, смешав его с какой-то горькой настойкой и фруктовым пуншем. Выпил половину бутылки, умылся и приготовился лечь в свою скромную постель на кухонном полу. Последний беглый взгляд на фотографии, и тут меня разобрал неуемный смех. На земле вообще-то куча других дел поважнее запихивания этого непритязательного инструмента в посторонних девочек и мальчиков. Я вспоминал, сколько раз из романтических глубин испепелял девушек взглядом; все эти шуры-муры с затуманенными от страсти мозгами. Благодеяние резиновой любви. Ланч с троглодитом, а в голове, наверное, кинозвезда. Хорошо было? Мозги склеивались.

Они вернулись, когда я проспал несколько часов, но я не подал виду, что проснулся. Они поговорили о том, что неплохо бы выпить перед сном, и я подсмотрел, как любовник ставит пластинку. «Чудесный мандарин» Бартока. [132] Затем мой друг сказал:

— Этот сучара вылакал все, что было в доме.

Почувствовав рядом чьи-то ботинки, я зажмурился как можно крепче. Бедный пьяный скиталец должен выносить оскорбления. Когда в холодильнике на ужин только сыр и сельдерей. Сельдерей еще и вялый. Они потоптались под обе стороны пластинки, я все ждал, когда услышу о себе какую-нибудь гадость, в этом случае я намеревался вскочить и послать их на хуй, — но они говорили только о человеке, пригласившем их на ужин. И какую, интересно, роль играет в их темных делах эта француженка, и нельзя ли мне посмотреть. Троица подбивает деревенского парня на групповуху, одна залипуха вполне ничего. Не знаю, что эти грязные дикари замышляют за моей спиной, — может, она потом посмотрит фотографии и набросится на мое спящее тело. Это было бы слишком хорошо. Я так и уснул, не успев въехать в «Мандарин».

В комнате бормотание, убегает кофе, чистятся зубы. Открыв глаза, я уставился на голую жопу склонившейся над раковиной француженки. Но тут из спальни явился мой друг, посмотрел на меня и доложил девушке, что эта джиновая свинья пялится на ее жопу. Француженка выскочила из кухни, а я встал, зевнул и поинтересовался, зачем он лишил меня этого маленького удовольствия. Друг только рассмеялся. Мы выпили кофе, и я сказал, что куплю им другую бутылку джина. Он спросил, сколько я у них пробуду, и я ответил, что после полудня уеду домой. Он сказал, что мне никогда не стать художником, если буду торчать на этом гнусном Среднем Западе. Завтрак был вкусным и приятным — любовник сбегал в булочную за круассанами. Я сказал девушке, что у нее очень красивая задница, но они лишь в унисон пожали плечами и посмотрели на висевшую над столом люстру от Тиффани. Против меня заговор. Дают понять, что подхожу я их компании херовато, как говорят фермеры. Тогда я сказал, что, как ни странно, задница у нее мало чем отличается от американской, и никогда не скажешь, что она выросла на улитках и плане Маршалла. Результатом этого замечания стало «о боже» и шиканье моего друга. Она смутилась, а я понял, что навеки лишился места в мире искусства.