Волк: Ложные воспоминания

Отец оставил меня на берегу около черной ямы в речной излучине и велел не двигаться. День только занимался, я простоял на одном месте почти до вечера — только тогда он вернулся с большой корзиной, полной форели. Но я тоже поймал штук шесть форелей и несколько окуньков, которых он выбросил в воду на прокорм черным дроздам. Мы ехали обратно в коттедж от Лютера через Бристоль к Тастину, потом в Лерой на озеро есть рыбу. Двое взрослых и пятеро детей в маленьком домике, крытом асбестом. Мы чуть-чуть поспали, около полуночи поднялись опять и отправились в окуневую экспедицию, начинавшуюся ровно в двенадцать. Я греб вдоль озерного берега, отец раз сто забрасывал удочку со своей любимой сочлененной блесной. Он поймал четыре штуки, я — одну. Мы съели их на завтрак с яичницей и картошкой. Мы с братом спали под голыми бревнами чердака, жар струился над нами, а вместе с ним комары и запах дровяного дыма. Часто по крыше в футе от моей головы начинал стучать бешеный дождь, а когда он кончался, другой дождь порывисто сыпался с веток деревьев. В то время я совсем не думал о близких мне людях — о родителях на нижнем этаже и о брате в одной постели со мной. На неизбежные и нудные сборища съезжались родственники то матери, то отца, а еще ежегодные сходки менонитов, с которыми через отца мы были как-то связаны. Сотни человек, породненных старой фотографией Линкольна; на дальнем плане предок, улыбающийся в окладистую бороду. После смерти отца я оборвал эти связи — без всяких усилий, оставив лишь похороны время от времени. Я терпеть не мог ту увеличенную фотографию, которую его мать, моя бабушка, повесила на стену вместе со старыми снимками из колледжа, окружив все это веточками сухих цветов и газетных вырезок. Маленький иконостас, на который она собиралась смотреть до самой смерти. Думаю, семьи, основанные на родстве, исчезают — медленно, конечно, но все равно исчезают.

После Манселоны и Калкаски — Кадиллак, затем Лерой и Эштон, где я повернул по грунтовке налево, чтобы проехать мимо озера. Но через несколько миль остановился. Я не был там уже больше десяти лет и сейчас решил, что лучше не ехать. На особенно огромной пихте, росшей на другом берегу озера, всегда сидели три синие цапли. Две легко различимые гагары, самец и самка, некоторое количество больших каймановых черепах — все знакомы настолько, что впору давать имена. И в первые несколько лет после войны в глубине леса — семейство рысей с их особенной музыкой, сердитым пронзительным визгом. Возможно, на рысином языке это значит «я тебя люблю». Едва не увязнув в канаве, я развернулся на сто восемьдесят градусов. Вторая пинта уже принялась за свою восхитительную работу. Потом я снова пришел в себя и выкинул ее через окно в канаву, хотя в бутылке еще оставалась почти половина. Дело к вечеру, и мне хотелось спать. Я запарковался у дороги на чью-то ферму, расстелил на заднем сиденье спальный мешок, свернулся в нем калачиком. Если я хочу быть ничем, то это мое дело. Полным ничем, к которому потом я, может, что-то и добавлю, но сейчас — нечего. Сейчас мне бы вареный окорок с хлебом, маслом и острой горчицей. Предположение: вдруг я уже выбрал свою долю пойла, подобно явному, хотя и мифическому числу китайских оргазмов. Мы с отцом строили в доме мансарду, дополнительную спальню, гараж с крытой верандой и патио. Провозились почти месяц, потом я залез на только что построенную крышу и решил уехать в Нью-Йорк. Мы сидели в желтой кухне за желтым кухонным столом.

— Зачем тебе в Нью-Йорк?

— Не хочу здесь оставаться.

— Ты там уже один раз был.

— Хочу попробовать еще.

— Где ты будешь работать?

— Не знаю. У меня есть девяносто долларов.

И я ушел наверх укладывать вещи в картонную коробку. Кое-какую одежду, еле на меня налезавшую. Пишущую машинку, которую он купил мне два года назад за двадцать долларов. Пять или шесть книг — Библию с комментариями Скофилда, Рембо, «Бесов» Достоевского, «Переносного Фолкнера», «Смерть в Венеции» Манна и «Улисса». Именно так. Я принес из подвала кусок бельевой веревки и обвязал ею коробку. Отец так и сидел за кухонным столом.

— Можешь взять мой чемодан.

— Пишущая машинка туда не влезет. И потом, он тебе самому нужен.

— Жалко, что я не могу дать тебе денег.

— Зачем они мне.

Мы сидели за столом, и я выпил банку пива. Мы говорили о пристройке к дому, сооруженной во время его отпуска. Затем он встал, достал из стенного шкафа бутылку виски, и мы выпили несколько стопок. Он ушел в спальню, принес оттуда два своих галстука, завязал их. Я запихал их под крышку коробки.

Утром мать, братья и сестры плакали из-за того, что я уезжаю, — все, кроме старшего брата, служившего во флоте и расквартированного сейчас на Гуантанамо; отец отвез меня на автобусную станцию.

— Дома тебя всегда ждут.

Я проснулся посреди ночи на заднем сиденье с пересохшим горлом и умеренным отвращением к самому себе. Завел машину и включил радио, чтобы узнать, сколько времени. Всего одиннадцать. Братья Эверли пели «Любовь странна». [126] Да, из этого следует, что ею можно управлять. Я поехал обратно через Рид-сити и выпил кофе в том самом кафе, где двадцать пять лет назад съедал в темноте кукурузные хлопья, перед тем как отправиться ловить форель. В первом классе мне завидовали из-за того, что я таскался за взрослыми, как собака, на все рыбалки. В речке Бакхорн водилась одна мелочь. Быстро проехать старый дом и поляну с фиалками у ряда огромных ив. Никаких привидений, а сантименты — крышка, которой вовсе ни к чему прикрывать настоящее. Перекрашенный линолеум и кладовка для продуктов. Больничка, за ней перелесок и куча шлака, где мне выковыряли «розочкой» глаз. Кажется, почти не болело, но, когда я пришел домой, поднялся крик. Обретя «спасение» в баптистской церкви, я пробыл спасенным два года, десять раз за это время перечитав Библию, — по средам и субботам молитвенные собрания в церкви, когда люди клянутся в своей повседневной жизни быть достойными неподражаемой благодати Иисуса. Я обращался к ним, цитируя «К ефесянам» Павла об облечении во всеоружие Божье. Религия воодушевляет львов — даже беглый взгляд под платье, если он запрещен, означает мгновенный стояк. О, если бы ты был холоден или горяч в Лаодикее, а раз ты только тепл, я тебя попросту изрыгну. Апатия. Дети, лишенные наследства. Как точно. Современные пилигримы бродят по стране, не пожелав стать страховыми агентами. Просто скажи «нет», скажи кому-нибудь, и весь этот кошмарный блядский бардак оставит тебя в покое. Сопротивляйся его кильватерной струе. В ночном заведении Лансинга один негр сказал мне: не переступай эту черту, — и нарисовал носком ботинка невидимую линию. Я не переступал, но мы тогда напились и обо всем забыли. Съели большого бизона, который на самом деле карп. Но я не так уверен в себе, как молодые. Я успел пожить до спутника. Не выходит женатая жизнь. Там в темноте, мимо которой я проехал, осталась женщина — я знаю ее, но не уверен. После чтения Исаии и Иеремии какие могут быть вопросы о товариществе. Я слышал, что теперь это помешанные на религии придурки, но мои мозги повернуты против шерсти, так что вон из моей комнаты. Настоящий лапсарианин [127] с хриплым дыханием. Напуганный Каином и матерью Ишмаэля. Как мог Авраам даже помыслить о том, чтобы убить своего сына? Я поехал в Колорадо и позабыл всю религию, когда на заброшенной пожарной каланче она стащила с себя «ливайсы». Хотя бы десять секунд удовольствия, потом опять и опять. Новые открытия. Я припарковался у забегаловки в Париже, Мичиган, городке на две сотни жителей. Надвигалась новая жажда.

У рыбного питомника я притормозил. Уже ночь, но можно пригрозить ружьем, тогда они откроют и пустят меня поглазеть на двух осетров и всех этих огромных бурых и радужных форелей, которые плавают у них для развода. Кто сказал, что хищник опекает свою жертву? Только не мы, а если и говорили, то лишь потому, что они не хищники. Я с отвращением бросил историю искусства, когда узнал, что храмы никогда не были белыми, их потом покрасили свежей краской. У Дианы красные блестки и синие гончие. Через несколько лет эта мысль мне стала нравиться. Единственный раз я нюхал кокаин в каком-то нью-йоркском переулке; потом открыл железную огнеупорную дверь и вошел в комнату, в дальнем углу стоял мужчина с ребенком; увидев меня, он уронил его на пол. Ребенок был желтым и, кажется, ненастоящим, поскольку от удара о пол его дырявая голова раскололась. Когда я снова поднял взгляд, мужчины не было, а когда опустил взгляд, ребенка тоже не было. Я уверился, что на самом деле ничего не видел, но стоило мне повернуться кругом, как оказалось, что двери нет, а стоило мне повернуться еще немного, как исчезла вся комната. Я сжал кулаки, но их у меня не оказалось, зубы тоже не стучали. Меня больше не было. Дерьмо этот кокаин, и хотел бы я знать, что побуждает Америку повторять по-идиотски снова и снова: «Когда-нибудь я перепробую все». Соседу, жившему за нашим домом, в 1918 году напустили в уши газа, с тех пор он ничего не слышит, зато вырастил у себя во дворе самую большую клубничную грядку во всем городе. Напротив его дома стояла посреди поля буровая установка с паровой машиной, в нее можно было залезть и заглянуть в котел. Выпусти стрелу в небо — она вернется и вонзится в голову твоей сестре, чему суждено было произойти через пятнадцать изнурительных лет. В этом рыбьем питомнике поймали моего дядьку, когда среди бела дня тот пытался вытащить форель, привязав к штанине леску с крючком. Рыба оказалась слишком большой, она мокро и бешено билась внутри дядькиной брючины, пока он пытался удрать от охранника, подтаскивая форель ногой. Обычное браконьерство. Ослепить оленя. Врезаться на цистерне с нефтью в продовольственный магазин. Мой отец как-то опрокинул грузовик с пивом на главном городском перекрестке, потом долго разгребал мусор. Еще он рассказывал, как, напившись, улегся спать под стоявший на парковке другой грузовик с пивом. Кто-то на нем потом уехал, колеса прокатились всего в трех дюймах от отцовской головы. Поется же в песне: «Всякий хочет в рай, а помирать не хочет». [128] Ха. Кабак был пуст, только за столом у края стойки мужики играли в покер. Я заказал двойной, купил сигарет и через столько лет узнал бармена. Наверное, троюродный брат. Мы немного поболтали, потом сыграли три раунда в бильярд, он выиграл два. Местный кий знал на этом столе каждую щербинку, сукно было все истерто, а шар вероломно катился не в ту сторону, потому что стол стоял криво. Я ушел, когда заведение уже закрывалось, не чувствуя, что надрался. Виски явно не желал опускаться ниже кадыка, так что пришлось выпить несколько кружек имбирного пива.