Ангел Габриеля

У постели Джули дежурила Линн. Эта девушка была подстрижена почти наголо, и на шее у нее висел большой крест, который она то и дело сжимала в руках, едва слышно шепча молитвы. Пару раз, когда Майкл покидал палату, возвращаясь, он заставал ее молящейся у постели Джули. Оба раза он тихонько стоял у порога до тех пор, пока она не дочитывала молитву до конца или не догадывалась о его присутствии. О Боге они не заговаривали ни разу. Они вообще почти не говорили друг с другом.

Линн с самого начала решила, что Майкл ей нравится. Во всяком случае, она воспринимала его как товарища по уходу за лежащей в коме Джули, тогда как Джеймса считала каким-то вирусом, который временами от смущения заливается румянцем. Они с Майклом совместно и добровольно обязались сделать так, чтобы Джули не оставалась одна слишком долго, особенно днем и по вечерам, — во всяком случае пока. Майкл считал, что невежливо уходить сразу после прихода Линн, потому что тогда его дежурство у постели Джули могло бы показаться поступком, продиктованным неким расчетом; кроме того, ему и на самом деле не хотелось уходить. Ежедневный уход из больницы оказался самым трудным делом из всех.

Он чувствовал, что ему нужно многое сказать Джули. Причем крайне важное. К сожалению, раньше он сам этого не понимал, а теперь она была в таком состоянии, что не могла его выслушать. Поэтому он просто оставался рядом, потому что это казалось ему самым лучшим, — за неимением возможности поговорить. Однако и уходя, он никогда не покидал больницу сразу. Ему казалось, что, когда он выходит из нее, небольшое облачко ненависти к самому себе поджидает его на автомобильной стоянке. Собственная жизнь начинала видеться ему — возможно, потому, что у него имелось достаточно свободного времени для самокопания, — под таким углом, что ему хотелось возненавидеть себя. Он размышлял о женщинах, которых знал, и догадывался, что едва ли сделал хоть одну из них счастливой. Он вспоминал, как занимался с ними сексом, и понимал, что этот секс зачастую был посредственным и заурядным. Короче говоря, так получилось — и он сам не знал, отчего это происходит, — что ему легче выносить все это в присутствии лежащей в коме Джули, у него развилась какая-то странная зависимость, которую он сознательно взращивал в себе, потому что она была похожа… да что уж там… на любовь.

И потому он покидал больницу медленно, в несколько этапов, максимально оттягивая свой уход, рассматривая витрины дурацких магазинчиков у главного входа. Он привык останавливаться в кафетерии на первом этаже для того, чтобы выпить капучино и съесть шотландское песочное печенье, купленные в автомате. Кафетерий представлял собой всего-навсего нишу в коридоре, где стояли стулья и разнообразные торговые автоматы. Главное место занимал автомат с закусками, витрина которого вращалась в зависимости от набранного вами кода. Он предлагал широкий выбор всякой всячины: «Кит-Кат», бананы, батончики-мюсли — вне всяких сомнений, в рамках правительственной программы здорового питания, — а также жевательные конфеты.

Было уже почти половина девятого вечера. Он сидел, разглядывая содержимое своей чашки, пытаясь понять, почему эта дрянь называется «капучино», тогда как она представляет собой всего-навсего горячую воду с плавающей сверху пеной для ванны, и вспоминал кофейню в Норидже, в которой ему хотелось бы, повернув время вспять, снова очутиться вместе с Джули. Он понимал, что ему нужно собраться с силами, вернуться в свою квартиру в Излингтоне, [94] поесть, помыться и отдохнуть, чтобы завтра быть в состоянии снова ехать в больницу.

Он оторвал взгляд от пенистой горячей воды и увидел у кофейного автомата молодую женщину. Она выглядела так, будто одевалась в темноте, или будто на нее рухнул фруктовый киоск: на ней были бананово-желтые колготки, красная юбка и оранжевая блузка в «турецких огурцах». Она что-то бормотала, обращаясь к автомату и барабаня кулачком по кнопке возврата монет. Наконец, не добившись от автомата ни содержавшегося в нем пойла, ни уплаченных денег, она отступила на шаг назад, уперлась руками в бока и вслух сказала:

— Я не тот человек, которого может разозлить какой-то неработающий автомат. Ты просто неодушевленная железяка. — После чего изо всех сил ударила автомат ногой.

— Если это вас утешит, напитки у них дерьмовые, — сообщил Майкл.

— Вам хорошо говорить, вы свой уже получили, — ответила Мойра. — У вас есть двадцать пенсов?

Майкл сунул руку в карман и выудил оттуда две двадцатипенсовые монеты:

— Вот, возьмите.

— Буду вам должна, — произнесла девушка, подходя, чтобы взять деньги, после чего опустила их вместе с другой мелочью в отверстие автомата, который только что пинала. На этот раз из него потекла струйка горячего шоколада. — Вот видите? А нам говорят, что насилием никогда ничего не добьешься.

Мойра взяла свой шоколад и села за единственный свободный столик. Держа стаканчик обеими руками, она отхлебнула горячий напиток:

— Черт возьми, это просто горячий сахар.

— Я вас предупреждал, — улыбнулся Майкл. — Худшего мне пробовать еще не доводилось.

— Лучше бы завели тут нормальное кафе, — сказала Мойра.

— Да уж… — протянул Майкл и замолчал. Он не был настроен продолжать разговор, но и настроения идти домой у него тоже не было. — Вы, наверное, пришли кого-нибудь навестить? — спросил он и тут же улыбнулся, поняв, что это, наверное, самый глупый вопрос из всех, которые он когда-либо задавал.

— Нет, выпить горячего шоколада, — улыбнулась Мойра.

Тут Майклу пришло в голову, что он совершенно не знаком с этикетом, принятым среди посетителей больниц. Что можно говорить? «Надеюсь, несчастье, которое привело вас сюда, не слишком серьезно?» Может, девушка пришла проведать подругу, которая ждет ребенка? А может, ее подруге или другу сделали небольшую операцию, давшую грандиозный результат, после которой жизнь превратится в сплошное удовольствие? И что можно рассказывать о самом себе: «Моя подруга лежит в коме, и вам тоже всего хорошего»? Поэтому он пробормотал:

— Прошу прощения, что сморозил глупость; я просто никак не могу решиться пойти домой.

— Почему? — спросила Мойра.

— Потому что моя подруга… очень больна… и мне совсем не хочется ее покидать.

— Я вам сочувствую, — произнесла Мойра и немного помолчала, прежде чем продолжить: — В какой она палате? Ой, кажется, я задала еще один глупый вопрос?

— Она в отделении интенсивной терапии.

— Вот совпадение: и я там же. Вернее, не я, разумеется, а мой друг. Он очень плох.

Они немного посидели молча. Мойра старалась потише отхлебывать шоколад, Майкл собирался с силами, чтобы встать и уйти.

— Меня зовут Майкл, — наконец сказал он.

— Я Мойра, приятно познакомиться… Ну, вы сами понимаете, что я хочу сказать.

— Да, я понимаю, что вы имеете в виду, — грустно улыбнулся Майкл, и они продолжали пить в совершенной тишине.

Когда он допил кофе, то встал и, кивнув на прощание, пошел прочь. С тем, чтобы с утра первым делом вернуться в больницу.

Мойра не стала смотреть ему вслед. Она спокойно допила горячий шоколад, взглянула на часы и решила, что пора возвращаться наверх, в палату.

29

Христофор, Габриель, Джули и Ивонна шли по коридору, причем куда быстрее, чем до того в кабинет психотерапии. В самом конце коридора, у выхода, через который они ходили смотреть, как изгоняют женщину-ангела по имени Эстель, находилась небольшая черная дверь.

Христофор отпер ее и провел их внутрь. Они оказались в маленьком кинотеатре с двумя рядами по восемь кресел в каждом, стоящих полукругом перед большим экраном. В данный момент экран был темным. Единственным источником света в зале была сияющая оранжевая люстра в центре низкого потолка, напоминающая половинку желтка. Христофор сам был удивлен тому, что сделал, и только теперь задумался о последствиях своего поступка. Для помощника психотерапевта казалось неслыханным делом покинуть группу в середине сессии да еще увести с собой больше половины пациентов — все равно что сказать Иисусу, чтобы не был таким праведным. Он практически не сомневался, что после случившегося должны последовать санкции. Однако решил о них не думать, во всяком случае пока.